Анна Тургенева - Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гётеанума

"Было тяжело?" — спросил доктор Штейнер, когда мы с сестрой после отъезда Бугаева и Поццо возвратились со станции. "Неизвестно, доведется ли встретиться вновь", — было моим ответом. "Да, этого знать нельзя", — повторил он задумчиво.

Уже в начале этого года мы передали пространство малого купола группе художников. После основательной подготовки быстро справился со своим заданием — основным мотивом над так называемым "балдахином" — барон Розенкранц. Тело дракона — Аримана — удивительно пластично извивалось в пещере, Люцифер сиял красотой Художник также нанес нежные краски, предназначенные для образа Христа, на легкий гипсовый рельеф. Этот образ тоже вышел очень выразительным. — Госпожа Волошина представила "Египетского посвященного" и "Славянина" с помощью прозрачных, но тем не менее энергичных поверхностей. Вскоре оба художника уехали: один на запад, другая на восток. При этом они дали согласие на то, что в их работу будут внесены изменения.

Позднее обнаружилось, что живописный образ в центре сильно контрастирует с образом Христа в скульптурной группе, модель которой уже была готова; эта группа, выполненная в дереве, должна была занять место прямо под центральным образом. Поэтому доктор Штейнер принял решение заново писать весь центральный мотив. Оставшиеся художники были так захвачены его живописной манерой, что просили его заново воспроизвести и их купольные мотивы. Получилось так, что Рудольф Штейнер сам расписал всю южную половине малого купола.

Сокращение резных работ

Все меньше становилась наша группа резчиков. Лишь отдельные удары молотков доносились из отдаленных частей холодного, затемненного лесами Здания. Окна были заколочены досками. Трое основных резчиков еще работали ожесточенно над западным и южным порталами. Затем они также были отняты войной. Наконец остались четверо или пятеро женщин и пожилой художник из Кёльна господин Вегелин. Он никак не мог смириться с нашим "бабьим хозяйством". Мы часто слышали, как он ворчит: "Сам господин доктор говорил, что гнев божественен". Возможно, из протеста он изобрел новый способ резьбы, при котором он резко обрывал отсекаемую древесину. Поэтому у его "Саламандры" — изображения на дровяной печи — оказалась поверхность, издали походившая на овечий мех. Было невозможно разубедить его работать в таком стиле или воспрепятствовать ему; но позднее у этих странных зверей была "содрана шкура".

Часто доктор Штейнер останавливал меня, чтобы спросить, как идут мои дела. Понять этого я не могла. Конечно, все стало сложнее. Из-за холода нам часто приходилось репетировать в пальто, и наши стамески на морозе ломались. Надо было экономить на еде; мы были вынуждены оплачивать из собственного тощего кармана единственного оставшегося рабочего господина Бурле. Он заделывал трещины в архитравах, образовавшиеся при обработке дерева. — Этот господин Бурле впоследствии при обрел известность своими вопросами к доктору Штейнеру во время лекций для рабочих. Но уже в то время ему было что рассказать. Ему мы обязаны единственным указанием доктора Штейнера в связи с "Престолами" в малом куполе. "Здесь звездный мир спустился, а органическая жизнь переместилась вверх, в архитрав", — так ответил доктор Штейнер на его вопрос. Этот ответ бросает свет на соотношение обоих куполов.

Осмысление современности

Уже в самом начале войны доктор Штейнер пытался говорить с нами о втором, скрытом плане событий и его воздействии на духовную жизнь. Шовинистические настроения, поднявшиеся в среде слушателей, которые были заброшены сюда со всех концов света (мы представляли около 17 наций), тогда воспрепятствовали этому. Он отказался от своего намерения с горечью, и в его словах все вновь возникало что-то вроде укоризны. И теперь, спустя более двух лет, поздней осенью 1916 года он сказал в одной из лекций, что мы в качестве сообщества не исполним своей задачи, если не будем в состоянии спокойно выслушать то, что он должен нам сказать о современных событиях; и он начал снова их разъяснять. После лекции оставалось лишь несколько человек, когда к нему ринулась пожилая возбужденная американка, которая сказала, что в своих рассуждениях он ошибается, что дело обстоит совсем не так, как он это представляет. Я никогда не видела доктора Штейнера в таком смятении. Что-то должно было произойти. Поскольку из-за болезни я с утра не выходила, моя сестра взяла на себя труд вместе с другими составить письмо к доктору Штейнеру с просьбой продолжить начатое, даже если недовольные будут протестовать. Восемнадцать, я думаю, человек подписали это прошение, и на следующий день доктор Штейнер заметил, что благодаря этому письму он счел возможным не отступать от своего замысла, — в противном случае ему бы пришлось не затрагивать этой темы.

Так были прочитаны эти лекции о современном положении; они продолжались до конца января 1917 года. — "Когда во время своей лекции я бросаю взгляд на людей, то одна половина из них спит, другая пишет, и лишь несколько человек слушают", — сказал мне однажды доктор Штейнер. Он часто призывал нас не записывать лекций. Но на этот раз его запрет стал более строгим. Конечно, и спавших стало меньше — уже потому, что говорилось о нашей современности. После одной из лекций наш столь робкий и сдержанный в иных случаях друг доктор Трапезников неожиданно решился выйти к подиуму и громким голосом задать доктору Штейнеру несколько вопросов. Прочие присоединились к нему, и вскоре все мы окружили доктора Штейнера и забросали его вопросами. Лишь около полуночи доктор Штейнер отправил нас домой, ласково сказав нам "доброй ночи!" — В опубликованные лекции вошло не все из сказанного тогда; а из последующих разговоров до будущих поколений не дойдет многое, вернее, не дойдет ничего. Внешне он чувствовал себя теперь гораздо свободнее. Этому способствовало и то, что члены Общества из западной Швейцарии просили его не обращать внимания на их симпатии: истина для них была важнее.

Последствия лекций в наших кругах были различными. Происходили бурные дискуссии, и несмотря на серьезные усилия, не всегда удавалось полностью избежать националистических вспышек, — ведь в мире бушевали ненависть и страсти. Но из России также приходили неутешительные известия. Как могла русская интеллигенция, гордящаяся своей духовной свободой, сползти в военный психоз? Как могли русские антропософы заразиться им хотя бы отчасти? Все более странными казались мне вдохновенные письма Бугаева из Москвы, где он описывал свои встречи со старыми и новыми друзьями. В одном из них он воспроизвел свой длинный разговор с госпожой Вырубовой, которая играла такую важную роль при царской семье, — однако там отсутствовало то, что вызывало у меня такой жгучий интерес именно в современности. "Что слышно в России?" — спросил у меня однажды в столярной доктор Штейнер. "Бугаев посылает мне стихи молодых поэтов из народа. Он пишет, что в интеллигенции, а также в наших кругах пробудилось сильное стремление к мистике русской Церкви, что Церковь стала действеннее.." Доктор Штейнер недовольно перебил меня. (Я передаю только смысл его слов.) "В русской Церкви жизни больше нет. Она действует усыпляюще, тормозит развитие; там нет пути в будущее… В России будет много новых талантов, но Церковь не породит ничего значительного". Я заговорила о своих размышлениях: не следует ли мне вернуться в Россию — там можно было бы действовать в пользу мира. "Что Вы там сможете сделать?" — "Бугаев умеет писать и говорить; если я буду рядом, он станет делать это иначе, нежели теперь". — "Уже слишком поздно заниматься писанием: надо действовать. Но, кажется, к этому склонности у Бугаева нет. Если бы Вы были с ним, все было бы по-другому. Но Вам этого не позволяет Ваше здоровье. Если Вы сейчас поедете туда, то через несколько месяцев Вас не будет в живых… Когда госпожа Волошина собралась недавно уезжать в Россию, я не мог ее удерживать. Это означало бы вмешиваться в ее судьбу. Она здорова. Но поскольку Ваше здоровье этого не позволяет, я должен это сделать… Мы живем в такое время, когда надо делать все, чтобы сохранить свободу; но это время меньше всего располагает к пониманию и принятию свободы. Если бы я взял плетку и сказал Эллису, как Распутин: "ты, собачий сын, лежи у моих ног…" — он до сих пор оставался бы моим самым верным сторонником. — Распутин действовал непосредственно на волю. Это недопустимо. Но люди хотят этого. Он — именно необузданный человек, "Распутин" (по-русски "беспутный", распутник). Все, что о нем говорят, сущая правда, но несмотря на это, он — "боговидец", — а это — оккультный термин для некоей ступени посвящения. Только через него одного духовный мир, дух русского народа может теперь действовать в России, — и ни через кого другого." Эти слова навсегда запечатлелись во мне. Он мне сказал еще, что ему хочется, чтобы я осталась в Дорнахе, поскольку здесь для меня найдутся дела.