Юлий Малис - Николай Пирогов. Его жизнь, научная и общественная деятельность

“Я знаю, – продолжает Пирогов, – что последователи правил, упроченных лишь временем, тяжелы на подъем, – и в этом случае они правы: время, – важный аргумент, когда оно вынесло на свет что-нибудь хорошее. Но в этом-то вся и трудность. Докажите мне, что при такой-то мере дело шло хорошо, да докажите еще, что хорошее именно и зависело от этой меры, тогда я первый поклонюсь, пожалуй, и розге, как бы я мало ни был расположен к ней”.

Вековой опыт не служит еще решающим моментом. Ссылаться на него не всегда удобно. Точно так же несостоятелен и довод в пользу розги как энергического средства. Обращаясь к родной своей области, медицине, Пирогов напоминает, что при воспалении легких всегда пускали кровь, прибегая к этому тоже как к энергическому средству. Такой метод лечения продолжался целые столетия. Наконец, цифрами доказали, что выздоравливают и без кровопускания даже и чаще, и скорее. “А уже, если есть на свете энергическое средство, – говорит Пирогов, – так верно кровопускание, оно не розге чета: не каплями, а фунтами льет кровь. Логика – post hoc, ergo propter hoc (после того-то, следовательно вследствие того-то) – опыт, время, все было на стороне метода кровопускания. Позабыли только одно – испытать, не будет ли хорошо и иначе, без энергических способов”.

Тотчас по приезде в Киев Пирогов и решил внести струю гуманности и чувство законности в педагогический строй. С этой целью новый попечитель созвал комитет для выработки “Правил” о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского учебного округа. Необходимость составления таких правил Пирогов мотивирует следующим образом:

“Нехорошо, если в том же учебном округе (в котором иногда ученики переходят из одного заведения в другое), за тот же самый проступок один директор будет сечь или исключать ученика, а другие – прощать его или слабо наказывать. При таких противоречиях и упущениях нельзя развиться чувству законности в учащихся. Воспитанники, видя такую разнообразность взглядов и действий воспитателей, непременно придут к заключению, что действиями их управляет не закон, а случай, каприз, произвол и пристрастие. Доверие к законности действий в таком случае нарушается, а вместе с этим исчезает и всякое чувство правды и законности”.

Справедливо полагая, что “у нас нужно приучать молодых людей с ранних лет к законности”, Пирогов потребовал квалификации проступков с указанием соответствующих мер взыскания. Такая таблица проступков и наказаний должна быть известна всем: и воспитателям, и ученикам. Таблицы висели “ко всеобщему сведению” обязательно во всех гимназиях округа в каждом классе. На эту систему Пирогова могла навести статья Шестакова в “Морском сборнике” 1857 года об аналогичных порядках в американских военных училищах. Пирогов желал, “чтобы учащиеся были убеждены, что никакой их проступок не останется скрытым и необсужденным и что каждое наказание проистекает как бы само собой из сущности и характера проступка”.

Однако из этих наказаний не была исключена розга. Спрашивается, как мог Пирогов подписаться под правилами, которые оставляют розги, хотя и ограничивают произвол в употреблении их? Пирогов как председатель поставил в комитете вопрос: “Нельзя ли в гимназиях упразднить розгу?” Но большинство отвечало отрицательно. С тем же вопросом Пирогов обратился к директорам гимназий. “Из одиннадцати дирекций Киевского округа на вопрос, считают ли они возможным и полезным в настоящее время отменить вовсе телесное наказание в низших классах, и если считают это возможным, то чем полагают заменить его, четыре педагогических совета отвечали: “нет”, один предложил взамен розги учредить исправительную гимназию, другой предложил в таких случаях предоставить выбор родителям, еще четыре предложили заменить розгу исключением, один директор, вопреки мнению педагогического совета своей гимназии, считает необходимым не исключать розги из списка возможных наказаний”. Не найдя сочувствия в большинстве членов Комитета, Пирогов убедился, что бесполезно было бы уничтожать на одной бумаге средство, которое и многие воспитатели, и большая часть родителей признают еще необходимым. Еще в прошедшем столетии розга была уже уничтожена на бумаге. В руководстве учителям 1-го и 2-го разрядов Российской империи 1794 года запрещались: 1) все телесные наказания и 2) все посрамляющие и оскорбляющие честь унижения. “Однако же, – говорит Пирогов, – эти запрещения не помогли”. В то время, “когда от публицистов мы слышим упреки в излишней жестокости правил, директора гимназий доносят, что телесные наказания нашими правилами почти совсем выводятся из употребления”. В самом деле, из гимназических отчетов округа видно, что в 1858 году, до составления “Правил”, из 4100 учеников были наказаны розгами 550. После же обнародования “Правил”, за 1859–1860 годы из 4310 подверглись телесному наказанию только 27. Иначе, введение “Правил” уменьшило более чем в 20 раз процентное отношение телесных наказаний к числу учеников. Пирогов мог гордиться достигнутыми результатами, потому что главной цели “Правил”, уменьшения произвола, он добился. Своим “Отчетом” Пирогов может убедить читателя, что тогдашняя журналистика, быть может, несколько поспешно обвиняла автора “Вопросов жизни” в каком-то отступничестве и измене его прежним взглядам.

“Читая журнальную полемику и возражения, я, – пишет Пирогов, – удивляясь, спрашивал себя, неужели же серьезно кто-нибудь убежден, что мне или, лучше, комитету не были известны самые первые начала педагогики, неужели кто-нибудь мог в самом деле подумать, что мы не понимаем различия между юриспруденцией и воспитанием, между чиновником юстиции и воспитателем, между провинившимся ребенком и подсудимым преступником? Неужели можно толковать о возможности обойтись вообще без наказаний, тогда как мы боремся в нашем общественном воспитании с самыми грубыми его недостатками. Допустим, – продолжает Пирогов, – что все наши соображения разлетаются в пух и прах пред общественным мнением; допустим, что действительно это оно вопиет и громко требует отменить телесное наказание. Чего же лучше и о чем же тогда спорить? Мы будем рады уже верно не менее других, и что за дело тогда, будут ли наши правила угрожать виновным розгой или нет, – все равно: против общественного мнения не устоят никакие правила, и розга, оставаясь на бумаге, исчезнет на деле, а это-то и есть именно то, о чем мы все хлопочем”.

Из этих строк вполне выясняется, что не может быть и речи о солидарности Пирогова с теми педагогами, которые сомневались, к какому лагерю им примкнуть. Пирогов не признал розог нужными и полезными; напротив, он по-прежнему ратовал за фактическую, а не на бумаге только, отмену их.