Раиса Азарх - У великих истоков

Рвутся снаряды, свистит шрапнель.

Опять мой путь лежит через открытое поле. Глубокая рытвина. Помню хорошо — когда пробиралась сюда, ее не было. Ага, воронка от разорвавшегося снаряда! Рядом виднеются раскинутые ноги. Головы не видно. Различаю только синий воротник с разглаженными углами. Посланный нами матрос! Пытаюсь приподнять тело, — может быть, он только ранен.

В меня впиваются два трусливых глаза. Винтовка отброшена в сторону. Симулянт…

У будки совещание. Нам дают подкрепление: перебрасывают на левый фланг грузин Тенгиза Жгенти с пулеметом. Опять бежим через поле. Подоспеваем вовремя. Наши отступают. Солдаты неприятеля сбегают с пригорка, скачками перепрыгивают овраг, они уже совсем близко.

Закусив губу, несемся вперед и почти без выстрела схватываемся у пулеметов.

Затворы щелкают механически. В голове ни одной мысли, только красные круги перед глазами и свистит в ушах воздух.

Начальник грузинского отряда Тенгиз Жгенти ведет упирающегося военного. Это командир батальона 2-го Знаменского полка, сдавшегося в плен.

Пленные сбились вместе, побросали винтовки, осматривают нас с любопытством и ужасом.

Небольшой митинг.

— Вы обмануты, товарищи. Воюете со своими. Вы — наши гости. Накормим, напоим, а отдохнете в Елисаветграде…

— Пленных в тыл, части вперед! — несется команда.

Захватили бронепоезд, разобрав с обеих сторон рельсы. Весеннее утро пьянит ярким солнцем, победой.

— Наперерез к Канатной, взять в плен штаб Тютюнника! Без выстрела окружить штаб, отрезать отступление!

Но нас уже заметили. Первые бойцы едва приблизились к паровозам, как эшелоны, беспорядочно отстреливаясь, тронулись в путь.

Начальник станции, видавший виды за эти месяцы, доказывает, что не может предупредить соседнюю станцию, чтобы не принимала составов: Тютюнник снова придет сюда и всех перережет…

Связываемся с Елисаветградом по железнодорожному телефону:

— Позовите Голубенко.

— Не может. Занят боем.

— Говорит Канатная!

— Канатная?!!

— Нет, Веревочная! Передайте немедленно!

Голубенко, как обычно, спокоен, но в голосе — нотки радости:

— Да как же это вы? Молодцы!

Через несколько часов к Канатной со стороны Елисаветграда подошел разукрашенный ветками и цветами наш бронепоезд, буквально облепленный молодежью.

Из Одессы подходят подкрепления, в городе формируются новые отряды. Но здесь мы невольно совершаем ошибку. Надо гнать противника, а мы стараемся закрепиться. Нам не дает покоя продолжающий работу съезд сторонников атамана Григорьева. Надо во что бы то ни стало перетащить на свою сторону делегатов съезда.

Поехала туда поутру. Большой зал здания земской управы переполнен крестьянами. Кое-где мелькают пиджаки писарей и учителей.

Президиум ведет заседание внешне спокойно, но чувствуется: вот-вот сорвется.

Обсуждают школьные дела.

Прошу слова. Совещаются.

— Откуда?

— Представитель штаба командования.

— Много вас таких шляется! Здесь нет никакого командования, кроме нашего.

Заседание продолжается. Сыплются жалобы на Советскую власть, на продотряды, на коммунистов.

Опять прошу слова, и опять получаю отказ. Пристраиваюсь на ступеньках, ведущих к трибуне. Громко переговариваюсь с соседями, жалуюсь собравшимся рядом красноармейцам на «зажим». Посылаем за пленными знаменцами. Появляются группы рабочих. Прерывая оратора, обращаюсь прямо к залу.

— Мы вас не знаем и слова дать не можем, — заглушая мой голос, кричит председатель.

Тогда на трибуну взбегает пленный знаменец:

— Товарищи, а мене вы знаете?

— Знаемо, знаемо! — несется со всех сторон.

— Я добровильно пишов до Червонной Армии, потим Григорьев нас обдурыв. — В зале шум, но незадачливый оратор ни чуточки не смущен. — Эге ж, обдурыв! — кричит он. — Учора весь батальон у бою в полон здався. И що ж нам зробыли? Як с дитьмы обийшлыся. А чому як с дитьмы? Тому что воны свои, ридны, воны за трудящих. Вид армии вымагаю слово для цией жинки, а то усим батальоном прийдемо…

— Хто вона? Хай украинскою мовою! Кацапы, коммунщыки…

— Хорошо, могу по-украински…

В меня впиваются сотни глаз. Все во мне напряжено до предела. Нервы натянуты как струна: прикоснись чуть сильней — оборвется. Но я верю в нашу победу, это придает силы. Голос звучит все увереннее. А сознание твердит одно: говори проще, понятнее, доступнее. Иначе не завладеешь аудиторией!

— …Приходит, допустим, ко мне в хату хороший друг и говорит: «Не на месте у тебя лавка стоит возле окна. Переставь, спать будет удобней». Выслушаю я друга и могу ответить так: «Ты, конечно, прав. Так будет удобней. Но еще лучше спать на кровати. Только вот кровати у меня нет, а лавка, как ее ни переставляй, — все не то. Разживусь кроватью — приходи тогда и советуй, как ее ставить». Поговорим да и разойдемся. Лавку я оставлю, к примеру, на старом месте. Так оно и будет. Кто может хозяйничать в моем доме, кроме меня самой! Так оно и с коммуной. И если вам говорят о насильственной коммуне, не слушайте таких людей — это дураки или провокаторы. Мы — коммунисты, большевики — можем советовать и на деле доказывать, что людям, допустим, лучше будет работать вместе, что сообща легче обрабатывать землю, легче улучшать хозяйство. А вы, товарищи крестьяне, если не согласны, если не видите пользы от совместной работы, можете нам резонно ответить: «Когда будут машины, тогда приходите, поговорим! Тогда мы вас послушаем. А может, со временем и сами до этого понятия дойдем». За такой ответ никто вас ни в чем обвинить не может! Наоборот, мы только поймем, что, видимо, плохо разъясняем суть дела, что надо ближе держаться к трудящимся крестьянам, глубже вникать в их нужды. А о том, чтобы силком, не может быть и разговору. Не такой у нас подход к людям!

Чувствую, что постепенно завоевываю слушателей. Да и родной язык действует магически. Иней, что серым налетом недоверия лежал на лицах, постепенно тает. Тогда говорю об ударе в спину революции, об измене Григорьева, сорвавшего наше наступление, о страдающих в плену у румынских бояр наших братьях, о зажатой во вражеское кольцо рабоче-крестьянской Венгрии, о разрушенном мосте через Днестр, о матерях, которые плачут на берегу по оторванным от них детям.

Речь течет легко, подбадривают сочувственные возгласы, реплики из зала, одобрительный гул, что долетает из открытых окон, у которых собрались сотни внимательных слушателей.

В конце выступления связала судьбы деревни с судьбой родной Красной Армии.

Умолкла. Стою на трибуне. В зале тишина. Неужели не поняли, не поддержат?.. Потом будто что-то прорвалось у людей: