Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

В первых числах мая Понятовский вступил в Галицию. При его приближении население поднялось и бросилось к нему навстречу. Пример подали представители дворянства – крупные помещики. Многие из них жили в имениях, были богаты и пользовались влиянием. Польша не умерла в их сердцах, хотя ее враги и думали, что, нанеся ей три смертельных удара, покончили с ней навсегда. Укрывшись в своих помещичьих владениях, они носили по ней траур и свято чтили ее память. Княгиня Чарторижская собрала в центре своего обширного, как город, поместья – Пулавы – в особом здании реликвии польских королей и героев, посвятив этот храм или, вернее, мавзолей, утраченной отчизне.[112] При виде Понятовского воскресли надежды и вера в будущее. В этом изящном и рыцарски неустрашимом герое, поклоннике славы и пиров, который, при звуках труб и фанфар, при звоне оружия, ехал во главе своего штаба, Польша увидела олицетворение самой себя. Дворянство встречало его во главе своих вооруженных арендаторов и крестьян, из которых сформированы были полки. Женщины устраивали ему восторженные приемы и празднества. Всюду, где он ни останавливался, был смотр утром, бал – вечером. Из замков движение распространилось по окрестностям. Ежеминутно ряды армии расступались, чтобы дать место новым добровольцам. Приходили даже старцы, оставшиеся в живых после войн за независимость. Они просили позволения отомстить зa своих погибших товарищей, – разрешить убивать австрийцев. Застигнутые врасплох и растерявшиеся имперские власти и гарнизоны уходили или сдавались. Да к тому же гарнизоны, состоя отчасти из уроженцев Галиции, внутри самих себя таили измену и мятеж. Когда после сдачи Сандомира австрийский гарнизон проходил церемониальным маршем перед победителями, бывшие в его составе солдаты из галичан, как только заметили польские мундиры и знамена с водруженным на них белым орлом, прорвали ряды и, не повинуясь голосу своих офицеров, побежали, чтобы встать под обожаемые знамена.[113] Сопротивление нигде не было серьезно, 9 мая войска герцогства вступили в Люблин, 20-го в Замостье и 23-го во Львов.

По прибытии в этот город, Понятовский попытался дать восставшей провинции некоторую организацию н привести в порядок сбежавшиеся с разных сторон вооруженные партии. Для Галиции было учреждено временное правительство; была сформирована милиция и снабжена всем необходимым. Чтобы еще более воодушевить тех, кого он призывал к оружию, Понятовский льстил их патриотическим надеждам. Не объявляя положительно о присоединении их к великому герцогству, он убеждал их ожидать всего от будущего и вверить свою судьбу Наполеону. В прокламации, выпущенной от имени саксонского короля, говорилось, что их дальнейшая судьба будет зависеть от их собственного мужества и покровительства победоносного героя”. В распространяемых в изобилии уличных листках, газетных статьях, дневных приказах повторялись те же слова. Зажигательные речи, пущенные в население, возбужденное борьбой, опьяненное энтузиазмом, истолковывались им, как обещание вернуть ему отчизну[114].

Слух обо всем этом быстро дошел до Петербурга. Он вызвал там невыразимую тревогу и ужас. Опасность, которой там страшились, которую до сих пор только смутно провидели в туманном будущем, приближалась и принимала вполне определенные формы. Призрак превращался в действительность. Для России ясно было, что происходящим на ее глазах возрождением Польши затрагиваются ее жизненные интересы; что опасность угрожает ее единству, и она не на шутку встревожилась за обладание провинциями, которые достались на ее долю при трех последовательных разделах.

Надо сознаться, что прискорбные и характерные симптомы оправдывали ее опасения. Возмущение не ограничилось Галицией, оно перешло и русскую границу; опасное брожение началось на Волыни и в Подолии. В некоторых уездах исчезла вся молодежь: все бежали в вольную страну и поступали под знамена Понятовского. Ни надзор властей, ни объявленные строгие наказания не могли помешать эмиграции. В Каменец-Подольске увлечение было так сильно, что правительственные чиновники, поляки по происхождению и чувствам, исчезли все сразу, так что присутственные места опустели и должны были закрыться.[115] Великое герцогство и Галиция похищали у русского государя его подданных и должностных лиц, увлекавшихся заразительным примером. Заокраинная Польша как бы притягивала к себе ту часть Польши, которую поглотила Россия, не сомневавшаяся пока в крепости своих объятиий. Можно судить о впечатлении, какое производили эти известия в Петербурге, попадая в среду уже недоверчивую и предубежденную. Общество воспользовалось случаем, чтобы сильнее напасть на политику Александра. Так вот, говорило оно, только для того, чтобы достигнуть подобных результатов, царь протянул руку узурпатору и согласился быть его помощником и соучастником. Теперь ясно обнаруживаются следствия этой злосчастной системы; сомнение более недопустимо; далее заблуждаться были бы преступно и святотатственно. Необходимо признать, что союз с Францией; вновь создавая Польшу, прямым путем ведет к расчленению государства[116].

Среди гневных и злобных воплей Александр оставался бесстрастным и кротким; он далек был от того, чтобы выражать сочувствие общему раздражению, и старался успокаивать умы. Чтобы разубедить своих подданных, он притворился, что совсем не разделяет их беспокойства. Но, когда он был наедине с французским посланником, его лицо, фигура, разговор – все обнаруживало неотступную заботу и боязнь, чтобы Наполеон не задумал и не подготовил восстановления Польши. Если в словах царя слышалась скорее скорбь, чем горечь, то слова Румянцева становились трагическими. Воспитанник Екатерины II, живой свидетель разделов, старый министр привык смотреть на поддержание созданного разделами порядка вещей, как на жизненную потребность России. Как ни велики были его французские симпатии, он не задумался бы пожертвовать ими ради высшего интереса и торжественно предложил бы нам на выбор или Польшу, или Россию. Он не скрывал, что в его глазах присоединение Галиции к герцогству будет причиной разрыва, что император Наполеон должен выбирать между Петербургом и Варшавой. “Я сторонник нашего союза, говорил он Коленкуру; я очень им дорожу, вам это известно… Я более чем доказал это, я могу это сказать. И все-таки я почту своим долгом сказать Императору, моему повелителю: отречемся от нашей системы, будем биться до последнего человека, но не потерпим расширения польских владений, ибо это посягательство на наше существование”.[117] С этого времени император и министр на разные лады жаловались на то, что делается в Галиции с одобрения Наполеона или, по меньшей мере, без помехи с его стороны. Они делали его ответственным за то, что он дал толчок к происходящим там волнениям, за воззвания, обращенные к национальным страстям, упрекали его в том, что он стремится воскресить вопрос, который будет могилой союза.