Зиновий Черниловский - Записки командира роты

- Поймите меня правильно, товарищ прокурор. Зачем Пахомову было перебегать? У него дома семья: отец, мать, жена, двое детей. Письма - каждую неделю. Любимый разговор о сыне. Исполнительный храбрый человек.

- Колхозник?

- Бригадир, хозяин, умелец на все руки. Благожелательный, спокойный.

- Что же произошло? Почему именно он?

- Было дело. За пленных заступился, не дал их мордовать. Тому же старшине: "Ты сначала возьми, как мы их взяли" и кое-что покрепче.

- Проясняется понемногу.

- Да вы поговорите с бойцами, товарищ прокурор. Одним словом, командующий распорядился, чтобы сразу по приезде Пахомова доставили к нему.

И тут-то заявился генерал из фронта.

При разговоре этом я, естественно, не присутствовал, но из верных источников узнал, что Голубев отверг все домогательства, а когда тот пригрозил на известный манер, командующий поднялся во весь свой рост и сказанул: - Смотри, девка, широко пляшешь, как бы., не разорвало.

Орден отняли, и суд был скорый. Но уже за неделю перед тем в военкомат по месту жительства Пахомова пошла шифровка: "Выселение семьи задержать по вновь открывшимся обстоятельствам". И как оказалось, вовремя. А не то быть ей в Сибири как семье изменника. Средневековье!

Настало время сборов. А тут замена: входит мой старый институтский приятель, Самуил Эдельсон, переведенный из прокуратуры фронта на мое место. Вроде бы ничего особенного, а встреча показалась необыкновенной.

...Передо мной Предписание от 19 апреля 1944 года: "Капитану юстиции (так я стал называться после аттестации) Черниловскому Зиновию Михайловичу. Предлагаю Вам 23 апреля 1944 г. (51с!) убыть в военную прокуратуру Харьковского военного округа к месту службы. Срок прибытия 25 апреля 1944 г.".

Моя фронтовая одиссея завершилась. В назначенный срок я был на новом месте службы, получил пустующую квартиру. А затем приехали жена и дочь.

В сентябре 1945 года я уже начал курс лекций по истории государства и права в Харьковском юридическом институте.

...Над кроватью у меня пустая фляга и столь же пустая кобура. Мое "обезоружение" было для меня драматическим событием. Я как бы опустился на ступень ниже в самосознании, в достоинстве. Может быть, и поэтому еще я не принимаю доводов насчет предосудительности "свободной продажи оружия" в Соединенных Штатах. В немалом числе стран ношение оружия строго запрещено, но преступность ничуть оттого не меньшая, чем в Штатах. Недалеко ходить: у нас самих. Зато... Впрочем, это уже к запискам моим не относится.

Послесловие

Среди "Максим" Ларошфуко есть и такая: все мы охотно жалуемся на свою память, но никто не жалуется на свой ум. Это очень верное наблюдение, и все же жаловаться на память мне грешно. Скорее другое: как и герою "Медного всадника" мне более недоставало ума и денег. Конечно, умным надо родиться, но ведь ума можно и набраться. И вот этого-то мое поколение (а родился я на исходе 1914 года) было почти начисто лишено. Одни из умных сошли в могилу раньше того, как нам приспело набираться ума, другие оказались далече, а третьи предпочитали помалкивать. И нам втолковывалось, что "самое умное уметь помолчать".

Воспоминания, написанные за месяц выпавшего мне на долю свободного времени, достоверны настолько, насколько достоверно все написанное по памяти. Могу поручиться в одном: все сомнительное - отбрасывалось, равно как и то, что я счел слишком личным или соприкасавшимся с "художеством".

Как профессиональный историк (в области истории и философии права) я хорошо знаю, что та или иная мемуарная запись, случайная или второстепенная для самого писавшего, затмевает, по своему значению для нас, многие страницы, быть может, самые драгоценные для мемуариста. Заранее угадать эти перлы не дано никому. И может случиться, что мои правдивые записи не принесут ни удовольствия читателю, ни пользы историку. А как это предвидеть? Тем более, что там и здесь наталкиваешься на сетования по справедливому поводу: военные мемуары стали чем-то вроде замогильных записок, сочиняемых генералами-шатобрианами, тогда как солдаты - Некрасов или Быков сосредоточились на художественном видении войны. Где, мол, тот командир роты, который отважится показать эту величайшую из войн как ее участник. Просто и буднично, то есть не как "человек с ружьем", а много проще и обыденней, в духе известной французской поговорки: на войне как на войне...

Сознающий себя мемуаристом должен, как мы думаем, не только держаться заветов Буало, но и идти далее: исключать не только то, что стерпит глаз, да возмутит слух, но и то, что стерпит слух, да возмутит глаз.

Конечно, и на войне люди как люди. Они влюбляются в женщин и ищут тех же утех, что и "в миру". Но это, как и все другое очень личное, должно быть отдано изящной словесности. Кроме немногого, что создается в человеке войной. По этим соображениям мы разрешили себе редкие обращения к письмам, тем именно, которые не были бы написаны так именно, не будь войны.

По натуре своей я отнюдь не мизантроп, не циник. Но еще менее Ленский, способный, пусть даже "темно и вяло", изъясняться о своих чувствах к женщине. Тем более удивления вызвали во мне некоторые такие письма к жене, которые говорят о некоем взрыве чувственности, похожем на психический срыв. Судите сами: "Вчера провел в седле, изредка слезая с лошади, 12 часов... более 100 километров, мои колени не сразу пришли в норму. Сегодня весь день диктовал машинистке. И в довершение пишу тебе, мне нестерпимо хочется обнять тебя, целовать твои теплые губы. Ты и наша дочь - вот и все мое личное. Это может быть немного, когда вместе, и так громадно, когда мы поодаль... Здесь повсюду говорят о верности и неверности, и я сам был свидетелем последней. Не однажды. Но я так люблю тебя, что все мое существо протестует против неверия. Кто любит, тот верит, кто любит - тот не ревнив (?!)". И так чуть ли не на всю страницу.

Виктору Гюго как-то предложили возглавить - духовно - общество младофранков, боровшееся с Наполеоном Малым. Он ответил: "Избавьте - вы море, я ручеек, вы ураган, я зефир, вы Монблан - я холмик..." И так три страницы подряд, комментирует это письмо Ан. Франс. Прибавляя: "Да, конечно, Гюго, талант каких мало, самая животрепещущая душа века, но, как видите, не умен".

Может, и так. Но вполне может быть и иное: в кои-то минуты наша животрепещущая душа выходит за темные рамки "умного пространства", разрешая себе искренность, похожую на глупость. И слава богу!

Пишу все это не только как некий психологический феномен, но и в честь женщины, способной внушать такие чувства, никак и ничем не выдавая такого рода намерений. Уже потому, что она не терпела сантиментов, иронизировала над "памятными знаками", "амулетами" и всяким "священнодействием" вообще.