Оливер Сакс - Нога как точка опоры (2012)

В эти дни я испытывал не только избавление от безнадежности, но и странную легкость и радостность духа. Возникло чувство возможного выздоровления; во мне росло ощущение обновления.

Каждый раз, когда я слушал Мендельсона — на плейере или в уме, и каждый раз, когда происходил неожиданный электрический спазм мускулов, мной снова овладевал этот дух надежды. Да, моя надежда была в определенном смысле теоретической — было неясно, есть ли мне на что надеяться. Я все еще думал о ноге, о плоти как о «конченых». Что значила музыка, что значили эти прекрасные чувства, если у меня не было механизма, аппарата, телесности? Мне отчаянно хотелось увидеть ногу — увидеть, что она обладает материальностью, плотью, реальностью, существует на самом деле. Мне повезло: время пришло, и на следующий день это должно было случиться.

Утром в понедельник, на четырнадцатый день после операции, меня должны были отвезти в процедурную для осмотра раны и снятия швов. За эти две недели, даже более того — с момента несчастья я на самом деле не мог видеть свою ногу: она всегда была чем-то прикрыта или заключена в гипс. Что-то такое было в гипсе — его гладкая безликость, его белизна саркофага, его форма, представлявшая собой смутную непристойную пародию на ногу, что делало его источником ужаса; в этом качестве он играл важную роль в моих сновидениях.

В ночь перед тем, как гипс должен был быть снят, эти сновидения достигли устрашающей вершины; я спал, на короткое время пробуждался, снова засыпал и видел те же сны — сотни раз гипс снился мне пустым и полым, сплошной твердью или наполненным мерзкой, кишащей червями массой костей и гноя. Исчезли мендельсоновская радость и веселье. Когда забрезжил серый рассвет понедельника, меня бил озноб, я был слишком слаб, чтобы позавтракать или сказать что-то, даже чтобы думать. Я лежал в постели, как труп, и ждал, когда меня вынесут.

Само название «процедурная» звучало мрачно и пугающе. Слово «гипс» обрело другие, вызывающие беспокойство значения. Я обнаружил, что мне являются незваные образы — процедурной, где создаются новые конечности и тела, а старые выбрасываются. Подобные фантазии врывались в мой разум, и я был бессилен избавиться от них, какими бы абсурдными они ни были.

Когда за мной пришли санитары, уложили на каталку и вывезли из палаты, это принесло облегчение, но одновременно и страх. Прочь из палаты! Впервые за пятнадцать дней... Я заметил проблеск неба в окне, пока мы дожидались лифта. Небо! Я забыл его, забыл внешний мир, лежа в своей маленькой, лишенной окон келье, в одиночном заключении, возбужденный, одержимый, с кипящим мыслями умом. Стук колес каталки казался чудовищно громким и напомнил мне гул самосвала; возникло чувство, что меня везут на смерть или — еще хуже — на реализацию чудовищного кошмара, где осуществятся все мои жуткие, мертвенные, нереальные сновидения. Процедурная была комнатой маленькой, белой, невыразительной и располагалась между операционной и мастерской, с развешанными по стенам ножницами и другими инструментами — странными и пугающими. Санитары переложили меня на стол в центре — что-то среднее между катафалком и колодой мясника — и вышли, закрыв за собой дверь. Я неожиданно остался один в этой жуткой безмолвной комнате.

И тут я обнаружил, что нахожусь не в одиночестве. В углу стоял лаборант в белом халате. Я каким-то образом не заметил его, когда меня сюда привезли, или, может быть, он вошел незаметно для меня. Казалось, он не двигается, а внезапно материализуется в различных частях комнаты; он был тут, он был там, но мне ни разу не удалось заметить его в движении. У него было странно неподвижное, словно высеченное из камня лицо, похожее на средневековый рисунок. Это мог бы быть портрет работы Дюрера или маска горгульи, рожденная воображением художника.

Я в своей лучшей светской манере сказал:

— Здравствуйте, мистер Энох. Странная сегодня погода.

Он никак мне не ответил — не пошевелился, глазом не моргнул. Я сделал еще несколько бессвязных замечаний и в конце концов умолк, потому что он, ничего не отвечая, по-прежнему неподвижно стоял в углу, сложив руки на груди, и смотрел на меня. Я обнаружил, что все больше лишаюсь присутствия духа: мне пришла в голову мысль о том, что он может быть безумен.

И тут неожиданно, без всяких промежуточных движений, он оказался уже не в углу, а у стены, где висели ножницы и другие инструменты. С молниеносной скоростью ножницы очутились у него в руках. Они показались мне чудовищно огромными, да и сам мистер Энох выглядел немаленьким. Я почувствовал, что он одним движением может отрезать мне ногу или рассечь меня пополам.

Одним рывком он навис надо мной, широко раскрыв ножницы для первого разреза. Мне хотелось завопить: «На помощь! Кто-нибудь! На меня напал безумец с парой ножниц!» Разум говорил мне, что это все фантазия, что мистер Энох может быть несколько странным и молчаливым, но, несомненно, является умелым и ответственным специалистом... Так что я взял себя в руки, улыбнулся и не сказал ни слова.

И тут я услышал обнадеживающий звук — тихое поскрипывание, когда гипс начал поддаваться. Никакого ужасного нападения не было! Мистер Энох спокойно делал свое дело. Он разрезал гипс сверху донизу и осторожно раскрыл его, высвободив ногу. Гипсовую повязку он небрежно отбросил в угол. Это меня поразило: я воображал себе, что она ужасно тяжелая — сорок или пятьдесят фунтов по крайней мере. Друзья, по моей просьбе приподнимая обе ноги, сказали: «Черт возьми! Эта, которая в гипсе, тонну весит — по меньшей мере на сорок фунтов тяжелее, чем другая!» Судя по тому, как мистер Энох поднял гипс и кинул его в угол, он явно почти ничего не весил, и мертвая тяжесть ноги, те лишние сорок фунтов, была исключительно следствием полного отсутствия мышечного тонуса — того нормального, обеспечивающего осанку тонуса, который наличествует даже при глубочайшем расслаблении или во сне. Мистер Энох отступил от стола или, точнее, внезапно исчез и столь же неожиданно возник в своем углу, еле заметно загадочно улыбаясь.

Теперь в процедурную ворвались старшая сестра и врач из хирургического отделения, улыбаясь и болтая, как будто ничего не случилось — совсем ничего.

Сестра сказала, что собирается снять швы, но вмешался врач:

— Разве вы не хотите посмотреть на свою ногу? В конце концов вы не видели ее больше двух недель!

Хотел ли я? О, несомненно, страстно и жадно, и все же я боялся и колебался, не зная, что увижу; к этим противоположным чувствам примешивалась странная бесчувственность — сорт безразличия, настоящего или защитного, так что меня едва заботило то, что я увижу.

С помощью врача я приподнялся, опираясь на одну руку, и бросил долгий, долгий взгляд на ногу.