Михаил Кольцов - Испанский дневник (Том 2)

Конечно, верхушка армии более тесно связана с фашистским режимом. Но и она в основном очень плохо выдержала боевое испытание. Паническое отступление, потеря орудий, деморализация людей произвели потрясающее впечатление на фашистский командный состав. Республиканцы нашли трупы четырех итальянских офицеров, одного подполковника и трех капитанов, покончивших с собой. Самоубийцы только лишь предупредили события: новые пленные рассказывают, что девятнадцатого марта высшим командованием за бегство из частей расстреляны два командира батальонов.

Вот строки из дневника одного пленного итальянского капитана: "По мере развития событий мой энтузиазм все падает. Что больше всего удручает - это бюрократизм, интриги, бездарность нашей армии. Кругом сплошная ложь и обман. Мы обманываем друг друга, а испанцы обманывают нас. Испанская фаланга только жрет, пьет и дожидается, пока мы добудем для нее Мадрид. Если бы я знал, что все будет так омерзительно, я бы уклонился от этой войны, такой заманчивой издалека".

Итальянские дивизии на Гвадалахаре, получив чувствительный удар, обнаружили всю внутреннюю гниль и пустоту фашистского милитаризма, подлинную слабость его основной человеческой базы. Могущественная техника, после того как ее обладатели перестали владеть ею и собой, стала просто трофеем частей, несравненно более слабо вооруженных.

Но понадобилось одно обязательное условие - смелый встречный удар, нанесенный со всей решительностью, со всем ожесточением. Без этого удара бронированная, мотомеханизированная итальянская армада продвигалась бы без остановки на Мадрид, и слава итальянского оружия все больше слепила бы глаза тем, кто имеет склонность ослепляться. Без удара не было бы паники, без паники не было бы трофеев и у пленных трогательных слез.

Фашизм безгранично нагл, когда не видит противодействия. Он труслив как шакал, когда ему дают отпор. Именно этого не понимают трусливые политики западных правительств. Они пробуют умилостивить фашистского зверя и этим только усиливают его кровожадную дерзость.

25 марта

После горячих дней у Гвадалахары - полное затишье. Войска отдыхают. На фронте появились экскурсанты - делегаты, писатели, журналисты из Валенсии, Барселоны, Парижа, Лондона и даже Нью-Йорка. Они разъезжают по недавним полям битвы, осматривают ее следы, фотографируют огромные склады снаряжений, отобранных у итальянцев, беседуют с пленными, собирают себе на память итальянские сувениры.

Эрнест Хемингуэй приехал сюда, большой, неладно скроенный, крепко сшитый{16}. Он облазил все места боев, побывал и подружился с Листером, с Лукачем; он сказал мне, медленно и вкусно проворачивая испанские слова:

- Это настоящее поражение. Первое серьезное поражение фашизма за эти годы. Это начало побед над фашизмом.

- Да, - сказал я скромно, - пока еще только начало.

Меня рассмешила эта собственная скромность. За ней пряталось невероятное хвастовство. Побили все-таки! Побили как миленьких, как говорит Лукач. Я увидел это. Дождался. Начал с автобусов под Талаверой, миновал черные дни Толедо, стыд Аранхуэса, трагедию брошенного Мадрида, отчаяние борьбы у мостов, тяжелую, кровавую школу Араваки и Махадаонды, муки рождения новой армии у Лас Росас, большую харамскую битву, - чтобы увидеть победу над солдатами Муссолини. И Мигель Мартинес, пришедший сюда со старым, юношеским опытом гражданской войны, заново проверил, умножил, оплодотворил его в этих первых траншеях всемирной схватки с фашизмом.

- Пока еще начало, - повторил я. - Еще будет много впереди, и плохого и хорошего.

- Я то же думаю, - сказал Хемингуэй и насупился.

27 марта

В Валенсии уже жара, чиновинки военного министерства удирают на пляж, милиция делает облавы на купальщиков и возвращает их на боевые посты в канцелярии. Все полно широчайших планов и надежд.

Коммунисты вконец обострили свои отношения с Ларго Кабальеро. Дело идет к разрыву, правительственному кризису. Пусть бы скорее!

Хосе Диас сильно заболел, лежит в постели, маленький, тихий, задумчивый.

Долорес спросила меня:

- Это правда, что ты уезжаешь?

- Да.

- Ты вернешься?

- Да.

- Смотри не обманывай. Нам обидно, когда друзья не исполняют обещания.

Мы с ней обедаем вдвоем. Она сначала хмурилась, молчала, крошила хлеб, потом разошлась, стала напевать и в шутку подарила мне костяной амулет.

- Это чтобы ты наверно вернулся.

Я привязал подарок Долорес к черной тесемке с ключом от гроба капитана Антонио.

На площади играла шарманка, вертелась карусель, смеялись дети. Трамваи ездили с огромными плакатами: "Все на грандиозный фестиваль музыки и пляски по случаю победы на Гвадалахаре!"

29 марта

В Барселоне лил теплый дождь. Она совсем переменилась. Исчезли лозунги, флаги, шествия по улицам. Появились такси, впрочем, выкрашенные в анархистские черно-красные цвета. Город приобрел чинный, буржуазный вид. Но что-то в нем клокочет. В огромном зале, перед тысячами жадных слушателей, старый, полуслепой южноамериканский поэт Леон Фелипе{17}, мистический философ, страстно призывает:

- Нам нужна диктатура! Да! Диктатура всех! Диктатура для всех! Диктатура звезд! Диктатура мечты!

У многих горят глаза. Никто не знает, что такое диктатура звезд. Вероятно, что-то хорошее. Новости с фронта мало кого интересуют. Барселона живет между небом и землей, между адом и раем. Диктатура мечты...

2 апреля

На шоссе у пограничной будки толстенький француз инспектор не хотел пропустить машину.

- Я только доеду до вокзала Серберы, автомобиль тотчас же вернется на границу.

Он заупрямился, потом согласился пустить машину в сопровождении полицейского агента.

На вокзале я обнял Дорадо.

В киоске продавали газеты, папиросы, фрукты, шоколад в любом количестве. Последний номер "Жур" оповещал: "Наступление, которое предприняли красные на Гвадалахаре, можно считать окончательно неудавшимся". Вот как - это, оказывается, было "наступлением красных"! Мы и не знали...

В купе я был один. Разделся, лег, потушил свет. Не знаю, сколько времени прошло, - началась долгая чудовищная бомбардировка. Самолеты носились низко, совсем над головой, с диким ревом и скрежетом, они -все целили в меня. Взрывы следовали один за другим и все громче, все беспощаднее. Наконец я раскрыл глаза. Бомбардировки не было. Поезд грохотал в темноте. И в первый раз так сильно, так остро, впервые ничем не сдерживаемая, вспыхнула тоска, тревога и боль за этот окровавленный народ, обжег страх за его судьбу, поднялся безудержный, неистовый гнев за страдания, которые он несет, за жертвы, за несправедливость, за неравенство сил, за наглость и бесстыдство палачей.