Альберт Пинкевич - Песталоцци

О таких разговорах рассказывает с большой горечью сам Песталоцци Один из его друзей передал ему в то время даже такой диалог:

Первый: Обратил ты внимание, как он плохо выглядит? Второй: Да. мне становится жаль этого бедного дурака. Первый: Мне тоже, но ему невозможно помочь. Всякий раз когда он подает некоторые признаки того, что ему нечто удается, через мгновение после этого вокруг него делается темно, и когда к нему подходишь ближе, видишь, что он опалил самого себя.

Второй: Ну хоть раз довел бы он что-нибудь до конца. Нет. ему не поможешь, пока он не превратится в пепел.

Первый: Вот этого во имя бога, надо поскорее пожелать.

«Такова была награда за мою работу в Стансе, — с горечью восклицает Песталоцци, — работу, которую никто из смертных а таком раз мере и при таких условиях еще не проделывал никогда»

Песталоцци прав, — история педагогики до Песталоцци не дает других примеров такой же самоотверженной воспитательной работы Да и после него — только Октябрьская революция дала ряд примеров не менее героической воспитательной работы, с не менее блестящими результатами, — вспомним хотя бы о нашей гордости, о том, что иностранцы называют «педагогическим чудом» — о трудкоммуне ОГПУ, да и о многих других ей подобных. Но для того времени — Песталоцци имел неоспоримое право именно так оценивать свое дело в Стансе.

Поучительная параллель может быть проведена между этим новым опытом педагогической — кустарной и одинокой — работы с беспризорными и тем, что создала Октябрьская революция

Тогда, на заре промышленного капитализма, — одиночество упорного энтузиаста, полное непонимание окружающими общественного и педагогического смысла этой работы, полный провал «сумасбродной идеи» и фальшиво-трогательный рассказ — для потомков, для сантиментальных буржуа — о филантропе-чудаке, без тени понимания глубокого значения этого социально-педагогического опыта.

Теперь — глубоко продуманная система пролетарского коммунистического воспитания и блестящий практический результат.

Во многих книгах рассказано об этой прекрасной работе. Книга Погребинского о трудкоммуне ОГПУ в Болшеве известна всем Недавно в новой работе сами ребята рассказали о том, что дала им другая подобная трудовая коммуна («Второе рождение». изд. Трудовой коммуны им Дзержинского в Харькове). Приведем несколько выдержек из этих рассказов.

Вот что пишут эти бывшие беспризорники, как правило, бывшие воришки, «правонарушители»:

Скребнев: «…Из ночлежки два раза убегал, но меня все же лови-ли. Отравили в коллектор. В коллекторе меня узнали, я там учился в пятой группе и довольно таки недурно.

Прошло немного времени, и из коллектора я был направлен в трудкоммуну ГПУ УССР, в которой нахожусь и до сих пор.

Коммуна мне дала очень многое. Она дала мне среднее образование, научила работать на новейших револьверных станках Коммуне дала возможность поступить в высшее учебное заведение. Коммуне я обязан тем, что я сейчас студент машиностроительного института.

Коммуна для меня стала матерью, которая воспитывает и хочет сделать своего сына образованным человеком.

Я Коммуну никогда не забуду Коммуна для меня дороже всего. Она поставила меня на ноги».

Пащенко. «…Родился в 1915 г. в Днепропетровске. Отец был крестьянин, но я его плохо помню. Он умер, возвратясь с войны, больной тифом. В 1921 г свирепствующий голод погнал нас искать счастья. По дороге на ст. Константиноград умерла мать. Ее, как и всех, свалили на тачку и куда-то отвезли.

Когда мы приехали в Решетиловку, меня и двух моих сестер бросила на крыльцо детдома старшая сестра, а сама с братом куда-то ушла, сказав. что они пойдут за хлебом.

После того я никого не видел и ничего не знаю ни о брате ни о сестре.

Так я начал свою жизнь с воровства и детдомов и, как видно, закончу ее если не инженером, то сознательным рабочим советской страны».

Дорохов: «…Попав в Коммуну в 1930 г… я почувствовал, что попал в кипящую лаву, которая способна выварить все остатки прошлого из меня. Я попал в хорошо спаянный, крепкий, дружеский коллектив коммунаров.

В Коммуне Дзержинского любой беспризорный может забыть свое прошлое и взяться за дело наших отцов, погибших в боях».

Ветров: «…Мне Коммуна много дала. Она научила меня, как надо работать, а работа — это жизнь человека.

Коммуна научила меня политически мыслить. Я сейчас студент 2-го курса рабфака. Работаю на заводе. Моя заводская специальность — токарь по металлу.

Коммуна — это что-то небывалое. Здесь шлифуются люди. Здесь слово «беспризорный» для коммунара — оскорбление. Он сейчас новый челочек и по-новому думает о жизни. Закон наш прост и несложен: «Один за всех, а все за одного».

На что способны, эти «бывшие беспризорные», на какой энтузиазм и на какое самопожертвование — об этом говорит очень убедительно инж. Силаков в том же сборнике. Он описывает, как ликвидировали прорыв на производстве юные коммунары. «…И вот начался героический июль. Весь месяц с первого до последнего дня работы был сплошной штурм. Никаких дней отдыха. Никакого нормального рабочего дня. Смена не уходит с завода до тех пор, пока не выполнит плана на этот день, хотя бы задержки в прошлом были не по ее вине. Отдельные энтузиасты работали ночи напролет. Надо было видеть завод в эти дни, чтобы представить и понять что воодушевление и героизм детей и юношей. Приходилось силой удалять с завода некоторых коммунаров, которые работали далеко за полночь, буквально засыпая у станков, но не желая уйти от них, не выполнив плана. Удаление коммунаров из цеха и тушение света после 11 часов вечера не помогало: они умудрялись вновь проникнуть на завод через окна открыть двери своим товарищам, зажечь свет и вновь начать работу, в результате завод к 29 июля выполняет программу».

Таковы результаты системы коммунистического трудового воспитания. Лишь в условиях пролетарского государства возможны такие достижения. Нужно ли удивляться, что все попытки энтузиаста и утописта Песталоцци были обречены на трагическую неудачу: ни новая буржуазия, ни старая аристократия, — а они тогда господствовали — ни в малейшей мере не были заинтересованы в этом педагогическом опыте.

И враги и друзья были заинтересованы — чем теперь займется этот старый чудак, старый мечтатель. Вероятно, будет заниматься каким-нибудь сочинительством, может быть философией, но уж во всяком случае не практическим воспитанием детей, для чего он, по их мнению. был явно не пригоден.

«Старый чудак и мечтатель» поразил всех. Отдохнув — очень недолго в Гурингеле — он явился к Штапферу и попросил дать ему практической работы в какой-нибудь школе. Штапфер был искренне рад, и через несколько дней Песталоцци — уже в Бургдорфе в качестве помощника учителя в крестьянской школе. Учителем там был некий Самуил Дизли, по ремеслу сапожник. Бургдорф встретил Песталоцци неприветливо. Из родителей, пожалуй, лучше всего отнеслись к нему те, кто никакого понятия о нем не имел и смотрел на него как на обыкновенного учителя, ищущего для себя службы. Те, кто знал его. явно не доверяли ему, хотя внешне старались этого вначале не показывать. Сапожник, по словам Песталоцци, сразу взглянул в корень вещей: для него было ясно, что появился претендент, мечтающий только о том, чтобы занять его место. Сапожник принялся за дело, и очень быстро по пригороду, где находилась школа Дизли, пошли слухи о том, что религиозное обучение детей в опасности, так как новый учитель недостаточно тверд в катехизисе; что. поэтому, доверять ему детей опасно; что обучает он необычным образом; что, наконец, он сам не умеет ни писать, ни считать, что даже как следует читать…