Александр Жолковский - Звезды и немного нервно

Я изложил Соболевой свой план: поскольку на конференции я все равно выступлю (я бегло сказал, с чем), то лучше ей, как руководителю советской делегации, своей властью кооптировать меня в ее состав. Соболева была не против, но мялась. Особой уверенности в масштабах собственной власти она, видимо, не ощущала. Выяснилось, что она была не только руководителем делегации, но и ее единственным членом. (Кажется, другие, беспартийные члены, были, ввиду обострения международной ситуации, в последний момент сняты с пробега.) Все это мы мирно обсуждали вместе с Белашовой, которой Соболева, полностью доверившись, попросила кратко рассказать содержание моего предстоящего доклада, что я и сделал, хотя не особенно надеялся, что честолюбивая конструкция модели «Тема — Текст» дойдет до неподготовленной слушательницы.

Белашова вряд ли что-нибудь поняла, но взялась помочь. Ей как члену-корреспонденту Академии художеств и народной художнице СССР должен был вот-вот нанести визит вежливости советский культурный атташе в Польше, и она предложила поставить щекотливый вопрос о кооптации перед ним, переложив на него ненужную Соболевой ответственность.

Атташе вскоре появился. Это был высокого роста, нескладный, прыщеватый, сравнительно молодой человек лежалого провинциального вида, в дешевом черном костюме. Держался он любезно — видимо, номенклатурный авторитет Белашовой к тому обязывал. Меня попросили тезисно ознакомить его с основными положениями доклада, и я, упиваясь типичностью рождающегося сюжета, повторил свой рассказ. От культурного атташе я ожидал большего понимания, чем от Белашовой, но по его глазам видел, что не наступает никакого.

Тем не менее, свое официальное добро он с подачи Белашовой дал, так что мои ораторские усилия не пропали даром. А вскоре он откланялся, и Белашова отозвалась о нем с сочувствием: бедняга был, собственно, не культурным атташе, а помощником культурного атташе по делам физкультуры и спорта, но в отсутствие атташе, уехавшего в отпуск, ему приходилось, как мы видели, замещать его по самым неожиданным вопросам.

В общем, главный барьер был взят, доклад трижды обкатан и апробирован, дело оставалось за малым — одобрением Эмиля Бенвениста, Умберто Эко и Юлии Кристевой.

Второй подобный опыт был три десятка лет спустя, тоже, в общем, позитивный. В 2000 году, после выхода первого издания «Виньеток», обо мне решил снять документальный фильм работник телевизионного канала «Культура», знакомый моих знакомых. Мы договаривались по телефону, и он произвел на меня впечатление своей интеллигентностью и осведомленностью в вопросах истории российской семиотики. Неудобство было только одно: так как канал был не частный, а государственный, приехать ко мне с утра и сделать всю работу в один прием они не могли. Надо было заказывать автобус, пока чего, до полудня не выйдет, так что он планировал три дня, но в конце концов мы сошлись на двух — по четыре часа, где-то с 12 до 4.

В назначенное время раздался звонок, я открыл дверь и был поражен увиденным. Я ожидал скромного интеллигентика в очках, читателя тартуских «Трудов», а передо мной стоял занимавший весь дверной проем здоровенный гигант с бородой, устрашающего вида. За ним виднелась съемочная группа, тоже неожиданных размеров.

Они вошли, представились, расставили аппаратуру. Их было, помимо руководителя — автора сценария, четверо: режиссер, оператор, звукооператор и материально ответственное лицо. Сценарист задавал наводящие вопросы, проявляя хорошее знакомство с виньетками, режиссер, симпатичная молодая женщина, поправляла мне волосы, остроносый и остроглазый оператор снимал, звукорежиссер налаживал звук, материально ответственный товарищ молчаливо надзирал за происходящим.

Сначала я был удивлен числом нагрянувших телевизионщиков, но быстро перестроился, усмотрев в них аудиторию, подлежащую завоеванию. В конце концов, с нарциссически-жизнетворческой точки зрения ситуация была оптимальной — они приехали, чтобы навести свои юпитеры на меня. И я принялся их — а через них и своих будущих зрителей — шармировать изо всех сил и, как мне казалось, в общем справлялся. Сценарист был расположен ко мне заранее, режиссерша охотно смеялась, из операторов мне тоже удавалось выжимать смешки и улыбки. Но материально отвественное лицо оставалось, как я ни старался, непроницаемым. Ну что ж, как говорится, всех не переброешь, 80 % успеха — не слабо.

То же повторилось назавтра. Мы все были уже как бы знакомы, дело шло веселее, я расходился все больше, однако материально ответственное лицо хранило неколебимую серьезность.

Но вот все кончилось, аппаратура выключена, провода смотаны, мы стали прощаться. Я благодарил их, они меня. Последним подошел представитель непокоренной равнодушной природы. Пожимая мне руку, он вдруг расплылся в улыбке, дав, по истечении материальной ответственности, выход своим эстетическим переживаниям.

— Здорово вы рассказывали!..

P. S. Фильм получился на четверку — в качестве «американских» заставок в него вмонтировали дурацкие кадры из, как мне потом объяснили знакомые, культовой в период застоя картины «Здравствуйте, я ваша тетя!», цитатные уже и в ней. Зато в том месте, где я описываю, как, упав на машине в ущелье, я гадаю, взорвется она, как в кино, или нет, они вклеили кадр с эффектно взлетающим на воздух автомобилем. А в рассказ про разговор с Антониони — соответствующий фрагмент из его фильма «Профессия: репортер».

В общем, на четверку. С «Культурой» у меня потом бывало и похуже.

Мой первый Шатобриан

В перерывах между заседаниями семиотической конференции «буржуазных иностранцев» — итальянцев, французов и других представителей стран НАТО — водили на ланч в варшавский Дом журналиста, известный своей хорошей кухней. Сначала их сопровождали гостеприимные поляки, но потом они как-то освоились и решили пойти сами. Правда, потребность в славяноговорящем посреднике все-таки осознавалась, но с ними был я, и они не беспокоились.

Как назло, все складывалось очень нелепо. Долго составляли столики, долго не шла официантка, бесконечно долго выбирали блюда, что неудивительно, если учесть, что я, как мог, переводил с польского на французский и итальянский с примесью английского, обнаруживая ограниченное владение всеми этими языками, а главное — языком европейской гастрономии.

С муками заказанное долго не несли. Впрочем, иностранцы не унывали. Они оживленно обменивались впечатлениями о студенческих волнениях той весны в своих странах и, заказав неведомый мне «Шатобриан», терпеливо дожидались его появления, видимо, черпая уверенность в самом названии этого явно западноевропейского блюда.