Александр Алексеев - Воспоминания артиста императорских театров А.А. Алексеева

Бывший начальник репертуарной части, Невахович, был слишком бездельным, новый — Борщов, наоборот, слишком деловитым. При Неваховиче начальника репертуара не было совсем заметно, его правами неограниченно пользовался Куликов, умевший вообще прибрать к рукам все то, из чего он мог выгадать пользу. Александр Львович был идеал доброты, любезности, обходительности, но так рассеян и беспечен, что положительно ни во что не входил, все доверял своим помощникам и главным образом режиссеру, который даже злоупотреблял его невзыскательностью и доверчивостью. Ко всему этому если прибавить еще то, что Невахович недолюбливал русского драматического театра и никогда почти в него не заглядывал, то получится очень интересный тип начальника русской драмы. Впрочем, он не был исключением: большинство из начальства было именно таковыми, ни хуже, ни лучше.

Об его легендарной рассеянности ходит много анекдотов, живописующих Александра Львовича как нельзя вернее. Вот один из них.

Раз является к нему канцелярский чиновник, у которого накануне умер пятилетний сын, и просит (Невахович, кроме репертуарной части, еще был секретарем директора) дать билет (удостоверение) от дирекции о смерти его сына, так как без этого не принимают покойника на кладбище.

— Занят я, — говорит торопливо Невахович, — видишь! А пришел… Некогда теперь, приди вечером.

Чиновник идет вечером на квартиру Неваховича. Там ему объявляют, что Александр Львович в театре.

Чиновник отправляется в театр. Входить в директорскую ложу.

Невахович оборачивается и спрашивает:

— Что тебе?

— Вы утром приказали придти за билетом…

— Ах, да, да, да… вспомнил… — проговорил Александр Львович и приказал капельдинеру дать ему ложу третьего яруса.

Николай Иванович Куликов, главный режиссер русской драматической сцены, в 1851 году вышел в отставку. Для Александринского театра это было крупным событием, так как

Куликов заключал в себе всю силу театральной администрации. Он был все — и директор, и начальник репертуара, и управляющий конторою и театром и, наконец, режиссером. Ни до, ни после него, ни один режиссер не пользовался такою неограниченною, нераздельною властью. Николай Иванович умел так ориентироваться на Александринских подмостках, что все зависело от него, а он ни от кого. Вследствие этого авторы, актеры, весь театральный штат преклонялся перед его могуществом и трепетал его резолюции. Пьесы для театра он выбирал сам по своему вкусу, роли распределял по своему усмотрению, бенефисы назначал по желанию, — все это заставляло и авторов, и актеров, и бенефициантов, ходить к нему на поклон и вымаливать его милостей. Впрочем, такие первачи, как Каратыгин или Сосницкий, на Куликова почти не обращали внимания, и с ними ничего нельзя было поделать по причине их заслуженности и расположения к ним императора Николая Павловича, остальные же не могли удержать за собою самостоятельности и находились все время в подчинении могущественного режиссера.

На смену Куликова явился мой однокашник Александр Александрович Яблочкин, объезжавший предварительно Европу специально для изучения режиссерских обязанностей. Первою пробною пьесою его постановки была комедия П. П. Сухонина «Русская свадьба», выдержавшая бесчисленное множество представлений чуть не подряд. Проба оказалась на столько удачною, что Яблочкин назначен был главным режиссером и занимал эту должность до 1873 года. Моя вторичная служба началась при нем и окончилась при Федорове-Юрковском.

Наше многочисленное начальство не ограничивалось одними официальными личностями мужского элемента, тяготела над нами еще и неофициальная начальница в лице известной всем театралам пятидесятых годов Мины Ивановны, фаворитки одного очень влиятельного в театральной сфере лица. Ее власть над столичными театрами была велика и пагубна: долгое время от нее зависело все — и ангажементы артистов, и раздача подрядов, и награда бенефисами, и даже репертуар. Всесильный Куликов и тот пред ней пасовал. Она каждый день бывала в каком-нибудь театре, и для нее специально ставились ее излюбленные пьесы. Актеры, авторы, ходили к ней на поклон и наперебой старались заслужить ее внимание; наше начальство было с ней предупредительно и тоже не без заискивания ее расположения; различные подрядчики и вообще лица, желавшие чем-либо поживиться от театральной дирекции, действовали исключительно через нее, хотя это им и не обходилось дешево, но зато было верно и прочно.

Теперь мне самому кажется странным, как могло это быть, но тогда, когда все это происходило, казалось порядком вещей.

Так мы не были избалованы удачным назначением начальства, что всякую помпадуршу, всякую безграмотную чухонку, величали представительницею русского театра и подобострастно прилаживались под ее невежественный вкус. Больно и стыдно за то прожитое время! Стыдно и за себя, и за товарищей, и за начальство, и даже за того, кто вручил ей судьбы родного искусства. И добро бы ее сила выказывалась келейно, бесшумно, не выходила бы из пределов сцены, но нет — это было нечто гласное, официальное, что каждому постороннему бросалось в глаза.

Эта Мина Ивановна личность достопримечательная, благодаря той значительной административной роли, которую привелось ей играть в продолжение нескольких лет за кулисами казенных театров. Происхождение ее очень скромное: она была уроженкой Петербургской Чухляндии, то есть той ближайшей к столице местности, которая расположена по Финляндской железной дороге и знакома обывателям под разными национальными названиями, вроде Парголово, Токсово, Райволово, Перекиярви и т. п. Ее судьба, по рассказам старожилов того приснопамятного времени, такова: будучи молодой и красивой, она приглянулась одному очень незначительному чиновнику, проживавшему лето в избе ее родителей, которые по своей простоте душевной величали своего временного постояльца дачником. В то далекое время каждая подгородная лачуга в летние месяцы называлась дачей, а наивный горожанин, поселившийся в ней, — дачником. Сердце этого незначительного чиновника, не избалованное вниманием столичных дам, не удовлетворяющихся одними внутренними достоинствами мужчины, но требующими от него кое-чего посущественнее, вдруг взыгралось на лоне чухонской природы и потребовало материализации. За отсутствием более подходящей парити, Б. (с такой буквы начиналась его фамилия) сделал предложение «хозяйской дочери» и вступил с нею в брак. После медового месяца, как и следовало ожидать, он занялся ее воспитанием и образованием. Она оказалась, к величайшему удовольствию супруга, очень восприимчивой и быстро усвоила воспитательные уроки. Через год она была уже терпима в обществе, а через три года превратилась в такую светскую даму, что никто бы не посмел заподозрить ее в подгородном происхождении. К этому времени относится ее знакомство с главным начальником мужа, который, обратив на нее свое благосклонное внимание, стал в широких размерах протежировать Б., оказавшемуся чувствительным к благодеяниям и в благодарность уступившему свои законные права на обладание Миной Ивановной. Супруги дружелюбно разошлись. Муж быстро пошел взбираться по ступеням служебной лестницы, а жена прикомандировалась надзирательницею театров (она, изволите ли видеть, очень обожала сценическое искусство, а так как благодетель ее супруга и в театральном управлении был многозначащим, то, очень естественно, прихоть ее исполнилась без всякого затруднения). Она скоро вошла в колею закулисной жизни, быстро ориентировалась в новой для нее сфере и с таким достоинством сумела занять место фальсифицированной меценатки, что никому и в голову не пришло выказать хоть для приличия какой-нибудь самый незначительный протест. Все сразу признали ее властью. Все ходили к ней на поклонение, и наиболее унижавшихся она наиболее одаривала милостями, выражавшимися в различных льготах и прибавках. По ее желанию затирались и выдвигались; произвол был возмутительный. Во всех театрах у Мины Ивановны была своя ложа (крайняя с правой стороны во втором ярусе). Она величаво восседала на золоченом кресле и милостиво принимала во время антрактов всех, желавших лично засвидетельствовать ей свое почтение. Такая признательность артисток и артистов возбуждала удивление любопытной публики, не спускавшей биноклей с ложи театральной помпадурши, около которой постоянно толпились служители свободного искусства.