Майя Кучерская - Константин Павлович

В этих сценах замечательна каждая подробность. Павел идет «церемониальным шагом», словно на параде, чтобы подчеркнуть официальность своих отношений с сыновьями — отныне все узы родства разорваны, перед ним только двое арестованных, двое подозреваемых подданных. Константина ужасает и поражает родительская немилость, руки бьются у него по карманам, как у безоружного. В этих бьющихся руках не только страх, но и чувство бессилия, сознание, что оправдаться невозможно. Он чувствует себя такой же жертвой, как и его загнанный отец. Посвященный в заговор Александр тоже трусит, но иначе, чем брат, — в отличие от Константина он понимает: на этот раз Павел близок к истине, как никогда. Саблуков догадывается о тучах, сгустившихся над царственной главой, но он ни во что не замешан и замешан быть не хочет. Поэтому полковник всячески пытается снять напряжение, разрядить обстановку, возможно, впрочем, и оттого, что недооценивает серьезность положения.

Константин советует Саблукову быть осторожнее и отправляет его домой. Но дома полковник проводит менее часа — императорский фельдъегерь снова приказывает ему явиться во дворец. Во дворце Павел говорит Саблукову, что его конногвардейцы — якобинцы, велит выслать полк из города и расквартировать по окрестным деревням. Караул Конного полка, дежуривший в тот вечер во дворце, отослан в казармы. Император уверен, что избавляется от изменившего ему полка и отсекает один из кровеносных сосудов заговора. В реальности же Конный полк, в отличие от семеновцев, заступавших в ночной караул, в заговоре не участвовал — Павел отсылал преданных ему людей.

Вернувшись в полк, Саблуков передает приказание императора: к четырем часам утра полк должен быть готов выступить из Петербурга. Дома полковник получает написанную поспешным почерком Константина записку:

«Собрать тотчас же полк верхом, как можно скорее, с полною амуницией, но без поклажи, и ждать моих приказаний. Константин Цесаревич». На словах цесаревич приказывает передать, что дворец окружен войсками и необходимо зарядить карабины и пистолеты боевыми патронами{165}. Его приказание противоречило повелению Павла — Константин велел полку быть в готовности без поклажи, и значит, полк мог вот-вот принять участие в событиях. Но каких? На чьей стороне предстояло ему сражаться? За кого был цесаревич — за отца или за заговорщиков?

Многие исследователи видели именно в этом приказании Константина свидетельство его явной причастности к заговору. В противном случае откуда он знал, что полк понадобится? Однако предположить это было совсем нетрудно — воздух в Михайловском замке был наэлектризован, и сам Константин, и Александр были арестованы, второй раз приведены к присяге, император вел себя еще более взвинченно, чем всегда, «дворец был окружен войсками» — мудрено было не догадаться, что катастрофа вот-вот разразится. И Константин дал распоряжение на случай, если заваруха начнется.

Он совершил и другой приуготовительный поступок — назначил Саблукова дежурить по полку вне очереди. Это было против существующих правил — полковник, эскадрон которого стоял в карауле (а эскадрон Саблукова был в тот день в карауле), дежурным по полку не назначался, просто потому что не мог одновременно присутствовать в казармах полка, как того требовали обязанности дежурного по полку, и проверять во дворце караулы. Тем не менее Константин отдал личное распоряжение о назначении Саблукова дежурным по полку — зачем? Чтобы отослать Саблукова в казармы, подальше от дворца и караулов? Не исключено. Но и это распоряжение могло обернуться не против, а за Павла. Цесаревич вполне мог назначить Саблукова дежурным по полку для того, чтобы полком в столь тревожный момент командовал человек честный, преданный и ему лично, и императору. Карабины и пистолеты пригодились бы для защиты власти отца.

По воспоминаниям участников событий, Пален убедил Александра не посвящать Константина в заговор под тем предлогом, что цесаревич может открыть тайну Павлу, то есть погубить Александра, занять его место и стать наследником. Понятно, что подобного утонченного коварства у Константина не было и в мыслях — в этом сценарии так и чувствуется паленский почерк, — но Александр к совету Палена прислушался и не сообщил брату ни о чем. Но и узнай Константин о готовящемся заговоре, скорее всего он ни за что не решился бы открыться отцу. Признание предполагает доверительность в отношениях, а доверия между отцом и сыном давно не существовало, бездна, разделяющая их, день ото дня лишь углублялась, как и страх цесаревича перед императором. Явись Константин перед Павлом, расскажи ему о грядущем перевороте — какова была бы реакция императора, известного своей непредсказуемостью? Не погубил бы этим признанием Константин не только Александра, но и себя? Нет, цесаревич слишком боялся. Очевидно, что и Пален прекрасно это понимал и, говоря Александру одно, опасался совсем другого: Константин вряд ли пошел бы к отцу, но он мог попытаться отговорить от участия в заговоре старшего брата — а это в замыслы генерал-губернатора отнюдь не входило.

Павел же к марту 1801 года не доверял Константину настолько, что в момент, когда убийцы ворвались в императорскую спальню, принял за Константина одного из заговорщиков, несколько напоминавшего фигурой цесаревича. Принял оттого, что слишком ожидал его здесь увидеть. «И ваше высочество здесь?» — произнес Павел фразу, смысл которой был для окружающих очевиден и отсылал к историческому: «И ты, Брут?»

Император заблуждался, Константина среди его убийц не было. Позднее цесаревич любил повторять, что в ту мартовскую ночь он «крепко спал»{166}. В атмосфере, пронизанной тревогой, после вторичной присяги и вечерней встречи с императором «нужен был особый талант, чтобы спокойно заснуть», — язвительно, замечает Н.Я. Эйдельман{167}. Записка цесаревича Саблукову о сборе полка также выдает готовность Константина к любому развитию событий, вовсе не предполагающих крепкого сна. Тем не менее вполне возможно, что молодой организм взял свое и Константин всё же уснул.

Вот как он сам вспоминал в 1826 году о происшедшем: «Я ничего не подозревал и спал, как спят в 20 лет. Платон Зубов пьяный вошел ко мне в комнату, подняв шум. (Это было уже через час после кончины моего отца.) Зубов грубо сдергивает с меня одеяло и дерзко говорит: “Ну, вставайте, идите к императору Александру. Он вас ждет”. Можете себе представить, как я был удивлен и даже испуган этими словами. Я смотрю на Зубова: я был еще в полусне и думал, что мне все это приснилось. Платон грубо тащит меня за руку и подымает с постели; я надеваю панталоны, сюртук, натягиваю сапоги и машинально следую за Зубовым. Я имел, однако, предосторожность захватить с собой мою польскую саблю, ту самую, что подарил мне князь Любомирский в Ровно; я взял ее с целью защищаться в случае, если бы было нападение на мою жизнь, ибо я не мог себе представить, что такое произошло. Вхожу в прихожую моего брата, застаю там толпу офицеров, очень шумливых, сильно разгоряченных, а Уварова, пьяного, как и они, сидящего на мраморном столе, свесив ноги. В гостиной моего брата я нахожу его лежащим на диване в слезах, как и императрица Елизавета. Тогда я только узнал об убийстве моего отца. Я был до такой степени поражен этим ударом, что сначала мне представилось, что это был заговор извне против всех нас»{168}.