Свет с Востока - Теодор Адамович Шумовский
– Алексей Васильевич, спасибо за то, что вы пришли.
– Я не мог поступить иначе, вы же знаете.
– Спасибо. Привет мой прошу передать вашим родителям, супруге Полине Михайловне – для ушей охранника требовалась определенность: называешь имя – укажи кем приходится, дочке Беате и…
– …Ире Серебряковой? – докончил Корсунцев, чуть улыбнувшись.
– Да, ей, которая праздновала со мной в вашем доме день моего рождения… Мы тогда праздновали… за неделю до того, как меня…
– Свидание окончено! – возвестил охранник.
Прошло несколько дней. Однажды кто-то из нашего ныне уже большого студенческого «землячества» сообщил: «Юрка – он назвал фамилию пятикурсника из одного института – сказал на свидании матери по-французски, чтобы не понял стражник: «меня били». Теперь об этом узнают многие». – «И так знают, – возразили рассказчику, – да каждый боится за себя…» – «Не все» – заметил я, вспомнив об Алексее Васильевиче.
Потом… Не то Нике его сестра Вриенна, не то Леве его мать Анна Андреевна Ахматова, не то и та и другая сообщили на свидании: 17 ноября по протесту адвокатов Коммодова и Бурака Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор военного трибунала в отношении нас и направила дело на переследствие. Не «прекратить дело» за скандальным провалом обвинения, а «направить на переследствие». Вот ведь как хорошо вцепилась. Ложь бьет в глаза, смердит, а… «направить на переследствие». Пускай там, в Ленинграде, разбираются, мы в Москве к этому больше не причастны.
Как бы то ни было, Ника, Лева, я – не осужденные, мы вновь подследственные, о нас еще не сказано последнего слова! Торжествуем, надеемся: ждем. «…И свобода вас встретит радостно у входа…» Конечно, сперва новые допросы, но после… «здравствуйте, Игнатий Юлианович Крачковский, здравствуйте, книги! Алексей Васильевич, вой и я! Помните наше свидание? Ира… здравствуй!» Текли часы и дни. Мы, трое переследственных, оказались переведенными в другую камеру, она узкая, полутемная – да не беда, подумаешь! Недолго тут быть, а тюрьма – не дворец, нужно потерпеть. Ника сделал из черного нашего хлеба шахматные фигурки – половину их вывалял в стенной извести, это белые, а для черных цвет готов сам собой. Красивые были фигурки: не обычные, а причудливого облика. У Ники помимо востоковедной одаренности – руки скульптура и развитая наблюдательность, именно это помогает ему искусно рисовать древнеегипетские пиктограммы… И вот мы втроем подолгу ведем шахматные битвы, и на мгновение нас поглощает страсть борьбы, и отступают – нет, лишь слегка затушевываются в нас бодрящие слова: приговор отменен, приговор отменен…
И вдруг Ника заболел. Кажется, простудился, но он вообще не отличался крепким здоровьем. Увели его в тюремную больницу.
И вдруг оставшимся, Леве и мне, объявили: собираться на этап. «Как это, позвольте, нам назначено повторное следствие, проверка дела!» – «Отставить разговоры!» Спорить нельзя. Спокойно, может быть, отменят. Ведь прямое нарушение закона.
Этап – завтра, но уже сегодня в тюрьме гул, как на восточном базаре. Сердце учащенно бьется. «Куда повезут, что там ждет? Кончаются часы призрачного тюремного покоя. «Может быть, нас развезут по разным лагерям, – говорит Лева, – послушай и постарайся сберечь в памяти…» Мы залезаем под нары, подальше от суеты, Лева шепчет мне стихи своего отца, я запоминаю:
Твой лоб в кудрях отлива бронзы,
Как сталь, глаза твои остры.
Тебе задумчивые бонзы
В Тибете ставили костры.
Когда Тимур в унылой злобе
Народы бросил к их мете,
Тебя несли в пустынях Гоби
На боевом его щите.
И ты вступила в крепость Агры
Светла, как древняя Лилит,
Твои веселые онагры
Сверкали золотом копыт.
Был вечер тих. Земля молчала.
Едва вздыхали тростники
И, от зеленого канала
Влетая, реяли жуки.
И я следил в тени колонны
Черты прекрасного лица
И ждал, коленопреклоненный,
В одежде розовой жреца.
Узорный лук в дугу был согнут
И, вольность древнюю любя,
Я знал, что мускулы не дрогнут
И что стрела найдет тебя.
Тогда бы вспыхнуло былое,
Жрецов торжественный приход
И пляски в зарослях алоэ,
И дней веселый хоровод.
Но лоб твой, вычерченный строго,
Таил такую смену мук,
Что я в тебе увидел бога
И робко выронил свой лук.
Толпа рабов ко мне метнулась,
Теснясь, волнуясь и крича,
И ты лениво улыбнулась
Стальной секире палача.
Последние часы напряженного ожидания истекли 2 декабря, и наш этап двинулся. Говорили, к Беломорканалу, Беломорско-Балтийскому каналу имени Сталина.
«Повенец – миру конец»
Медвежьегорск, Медвежья Гора, Медвежка – три имени обозначают городок, прильнувший к самому северному краю Онежского озера. В 1933 году здесь по холодным и пустынным улицам ходил ссыльный востоковед Василий Александрович Эберман. Один из ближайших учеников первостроителя советской арабистики академика Крачковского, Василий Александрович посвятил свою научную жизнь исследованию средневековой арабской и персидской поэзии. Но зревшему творчеству судьба отвела всего десять лет, ибо до них была университетская подготовка, после них – тюрьма, закончившаяся смертью.
Эберману принадлежат печатные статьи, в частности «Арабы и персы в русской поэзии»; он опубликовал несколько выполненных им стихотворных переводов с арабского. В последние годы молодой ученый изучал то, что смогли сберечь двенадцать веков из произведений поэта Ваддаха из Йемена, и вскоре должно было появиться первое издание его стихов. Имя этого человека, павшего жертвой разделенной любви к жене самодержца, в свое время привлекло и внимание Стендаля.
Работа над сборником арабского поэта была пресечена 27 июня 1930 года: Эбермана
