Мой путь с песней. Воспоминания звезды эстрады начала ХХ века, исполнительницы народных песен - Надежда Васильевна Плевицкая
Князь Ю.И. Трубецкой, командир конвоя Его Величества, отечески позаботился о моем концерте и превратил его в большое событие петербургского дня.
В высшем обществе столицы каждый день той зимы приносил мне новую почетную встречу и новые знакомства, новую ступень вверх и новые радости, которые дает только прекраснейший труд художества.
В ту зиму Сергей Саввич Мамонтов познакомил меня с Ф.И. Шаляпиным.
Не забуду просторный светлый покой великого певца, светлую парчовую мебель, ослепительную скатерть на широком столе и рояль, покрытый светлым дорогим покрывалом. За тем роялем Федор Иванович в первый же вечер разучил со мной песню «Помню, я еще молодушкой была».
Кроме меня, у Шаляпиных в тот вечер были С.С. Мамонтов и знаменитый художник Коровин, который носил после тифа черную шелковую ермолку.
Коровин, как сегодня помню, уморительно рассказывал про станового пристава на рыбной ловле, а Федор Иванович в свой черед рассыпался такими талантливыми пустяками, что я чуть не занемогла от хохота.
Удивительная в нем сила, в Шаляпине: если даже расскажет чепуху, то так расскажет, что сидишь с открытым ртом, боясь проронить хотя бы одно его слово.
На прощанье Федор Великий охватил меня своей богатырской рукой, да так, что я затерялась где-то у него под мышкой. Сверху, над моей головой, поплыл его незабываемый бархатный голос, мощный соборный орган.
– Помогай тебе Бог, родная Надюша. Пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет, – я слобожанин, не деревенский.
И попросту, будто давно со мной дружен, он поцеловал меня.
* * *
На ту пору жизни моей мир казался мне прекрасным праздником, сверкающим огнями. Но чаще стали долетать до меня и голоса человеческого горя. Неслись ко мне с разных концов матушки-России слезные письма с просьбами о помощи: кому деньгами, кого на казенный счет учиться устроить, кого на лечение отправить, кому пенсию выхлопотать.
Бог послал мне именитых друзей, которые ни в чем мне не отказывали, и складывала я все эти просьбы в конверт и адресовала так: «Петербург, Мойка, 91. Его превосходительству М.А. Стаховичу[29]».
Я была уверена, что мой добрый друг мне ни в чем не откажет, а погладит свою барскую, пахнущую дорогими сигарами бороду, скажет слегка в нос: «А, умная дурочка, опять кучу просьб прислала» – и выполнит все, что может: кому денег пошлет, за кого похлопочет в казенном месте.
А кто откажет М.А. Стаховичу, члену Государственного совета, петербургскому златоусту и отменному хлебосолу, у которого всюду друзья?
И точно, через недельку я получала от доброго друга такое послание:
«Государыня моя матушка, Надежда свет Васильевна, все, что мне приказать соизволила, исполнено в точности. Верный по гроб жизни, холоп твой Мишка».
Всегда так. Хлопочет, делает дела добрые и за труд не почтет, и все в шутку обратит. А делал все это он потому, что был у него добрый ум и нужду людскую он понимал. Он настоящим барином был, и любил деревню, и знал мужика, и песню русскую умел слушать.
Когда желал М.А. Стахович послушать песен, никогда петь не просил, а так издалека подойдет: артист сам загорался и пел не по просьбе, а по вдохновению.
Однажды, в день моих именин, он такой милой хитростью обошел и Шаляпина, и пел Федор Иванович так, что я никогда не забуду.
Помню еще, как пригласил меня М.А. Стахович погостить у него недели две в имении на черноморском побережье, в восьми верстах от Сочи.
Я приехала, а там уже гостят Мария Валентиновна и Федор Иванович Шаляпины, артистка французской комедии Роджерс. Ждали и Максима Горького, но что-то его задержало.
Был тяжелым для меня тот пятнадцатый год: 28 января на фронте смертью храбрых пал мой любимый жених[30], а 5 июля я похоронила мою матушку, родную старушку.
Тяжкое горе тогда закрыло от меня мглою весь Божий свет. Но на черноморском берегу я снова стала примечать, что не погас день красы Божьей, как был, так и стоит, и солнце так же светит, как и раньше. И черная мгла горя и слез понемногу стала рассеиваться. Солнце заглянуло и в мою осиротелую душу.
При въезде в имение Стаховича из ворот, потонувших в розах, показалась навстречу крытая телега. Я подумала: «Как она похожа на гроб».
– Что за телега? – спросила я шофера.
Тот что-то ответил неразборчиво.
Кончилась банановая аллея, мы подъезжали к дому. Там ярким вишневым пятном горело платье Марии Валентиновны и стояли двое в белом с головы до ног: я узнала богатырскую фигуру Шаляпина, узнала и милого хозяина, похожего холеной бородой на дедушку Авраама.
При встрече все в доме показались мне озабоченными. Я заметила, что Шаляпин был мрачен, задумывался и будто не находил себе места. Только Роджерс не унывала, бегала на Мацесту ванны принимать и по утрам долго хлестала себя резиной для омоложения. Когда мы пили на террасе утренний кофе, Федор Иванович пробовал шутить:
– Это она во отпущение грехов себя бичует.
Но как-то ему не шутилось.
За завтраком мне подали почту и несколько телеграмм. Одна из них была из дому: «Волнение вредно, возвращайся домой».
Я побледнела, читая ее, и подала М.А. Стаховичу, чтобы он расшифровал мне смысл.
Я снова волновалась, ожидая нового горя, хотя все страшное уже случилось и все дорогое, что было у меня, унесла могила, и что теперь ни случись со мной, не стоит волнения.
Стахович пытался объяснить тревогу моих домашних германским «Гебеном»[31], который тогда обстреливал Сочи. Но после завтрака отозвал меня в сторону дедушка Авраам и сказал вовсе иное:
– Ваши домашние, вероятно, узнали из газет, что Федя здесь у меня в доме убил человека. Мы это скрыли от вас, чтобы не волновать. Мертвое тело лежало здесь до следствия. Его увезли за несколько минут до вашего приезда. Телега, которую вы встретили при въезде, увозила убитого. Федя, да и мы, конечно, потрясены случившимся. Как видите, он ходит сам не свой.
После разговора с хозяином я пыталась успокоить Федора Ивановича.
Сама судьба привела несчастного юродивого бродягу за смертью в спальню великого певца.
Чем иначе объяснить выстрел Шаляпина ночью, в потемках, без прицела? Но пуля угодила несчастному бродяге прямо в сердце. Не судьба ли? Я говорила Шаляпину, что каждый поступил бы так же, как он.
Понемногу Федор Иванович стал успокаиваться.
А 17 сентября, когда были срезаны
