Олег Дивов - Оружие Возмездия

– Опоздали. Да и нужна вам здешняя баланда?

Косяк оглянулся на кунг, где лежал сухпай.

– Завтра позавтракаете, – пообещал Афанасьев. – Не вскрывать же теперь машину. И сухой паек лучше поберечь.

– Да хрен с ним, – мудро рассудил Косяк. Армейский ужин в учебке одно название, что ужин, прав Афанасьев: баланда. Остаться без кружки чая с куском хлеба не трагедия, а сухпай и правда лучше заначить.

Перед дверью казармы Афанасьев напомнил нам, что мы – сержанты из Бригады Большой Мощности, временно находящиеся в учебке с дружеским визитом. Я пожал плечами. А Косяк сказал:

– Здесь учился наш Швили. И братья Хашиги. И еще Шура Андрецов…

И огляделся, будто высматривая следы жертв и разрушений.

Дежурным по батарее управления оказался сержант-дед, тщательно заглаженный и до блеска начищенный. На нас с Косяком он посмотрел уважительно – мы из войск приехали. И куртки наши произвели сильное впечатление. Я бросил взгляд на шинельные шкафы. Там висели тщательно выровнянные шинели. Комбинезоны могли лежать в каптерке, но скорее всего, местным их вообще не давали. А рабочий бушлат хоть и теплей шинели, только какой ты самоходчик, в бушлате-то. Фигня ты на палочке, если тебе комбинезон не дают.

Афанасьев сказал, что после завтрака встречаемся у машины в парке, и с преувеличенной строгостью пожелал нам спокойной ночи. Кто его знает, может, он думал, что мы с Косяком всех тут заставим петь нам колыбельную и чесать пятки. Несмотря на явный численный перевес местных и требование майора вести себя прилично. В конце концов, Афанасьев сам был из ББМ. Он понимал, что наш личный состав делится на две категории: неуправляемых идиотов, и тех, кого жизнь в бригаде научила убедительно изображать неуправляемых идиотов. И не поймешь, кто хуже. В общем, Афанасьев давно привык относиться с подозрением даже к самым надежным с виду бойцам.

– Откуда, ребята? – спросил дежурный.

– Бригада Большой Мощности, Белая Церковь.

– Понятненько. Эх… А родом?..

– Отсюда, – сказал Косяк. – Неподалеку.

– Москва, – сказал я.

– О, у тебя тут есть земляк.

Мы шли по казарме, ловя на себе заинтересованные взгляды. Нас уже ждали тщательно застеленные кровати.

– А пожрать, ребята, нету, – сказал дежурный. – То есть совсем. Можем дать по куску чернухи, но вы же такое не едите.

– Не едим, – честно признал Косяк. – Да хрен с ним.

Он снял куртку, сел на кровать, сбросил хабэшку, богато украшенную значками. Под хабэшкой обнаружилась синяя «олимпийка». Казарма дружно сглотнула.

Я свою хабэшку, скромную, с одним лишь комсомольским значком, слегка расстегнул. Показался свитер, который мне одолжил, скорее даже навязал, чтобы я не простудился, связист Генка Шнейдер. Казарма сглотнула еще раз.

По телевизору показывали какую-то муть.

– Спать буду, – решил Косяк, и полез под одеяло.

– Спокойной ночи… Местный.

– Заткнись, а то сглазишь, – буркнул Косяк.

Интересно, подумал я, что ему обещал Афанасьев. Майор любил держать человека в подвешенном состоянии, не говоря ни «да», ни «нет». С другой стороны, не зверь же Афоня. Раз уж взял Косяка водителем, то помучает его до последнего дня учений, а потом скажет – ладно, товарищ сержант, поехали к тебе в гости…

Я достал сигарету и сунул ее в рот. Достал зажигалку. Без умысла, это не было демонстрацией. Казарма едва не застонала.

– А где тут курят? – спросил я.

В туалете меня нашел земляк, солдат-дед, самую малость расхристанный. Тут все были такие, с небольшими отступлениями от уставной нормы, но без фанатизма – ремень чуть распущен, сапоги чуть смяты, поперек спины заглажена полоска-«годичка»… Видели бы они, как у нас по казарме деды разгуливают, кто в тельняшке, кто в больничном халате, некоторые в кроссовках, и все в шерстяных носках. Уж молчу про сержанта Шуру Андрецова и его желтые трусы до колен.

– Как у вас там? – спросил земляк.

Я провел ребром ладони по горлу.

– Да ладно, – не поверил дед, – ты ведь даже еще не черпак, а уже вшивник носишь. У нас если офицеры вшивник спалят, три шкуры спустят.

– У нас офицерам на все плевать. И на это, – я снова провел по горлу, – тоже. Каждый выкручивается как может.

Тут в туалет зашел прапорщик.

– Добрый вечер, товарищ прапорщик, – машинально сказал я.

– Э-э… Добрый вечер. А вы откуда, молодой человек?

– Бригада Большой Мощности, Белая Церковь. Приехали на КШУ. Переночуем у вас – и завтра на полигон.

– А-а, знаю, – сказал прапорщик и обернулся к деду. Тот был бледен и прятал сигарету за спину. Меня это удивило. Наверное у них с прапорщиком давний конфликт, решил я.

В то, что случилось затем, я не сразу поверил.

Прапорщик сильно ударил деда кулаком в грудь. Тот едва не упал задом в сортирное «очко», но успел схватиться за загородку.

Он даже не пытался закрыться от удара, отпрыгнуть, повернуться боком, наконец, чтобы кулак пришел в плечо. Он принял наказание совершенно безропотно, в грудину. У нас так деды били салабонов: молодой не должен защищаться. Я защищался всегда. Не мог иначе. Это не нравилось старшим. Из меня вышла плохая боксерская груша.

А здесь вот так, как грушу, били деда.

– Зачем ты тут куришь? – ласково спросил деда прапорщик. – И сам нарушаешь, и гостям подаешь дурной пример.

И оглянулся в мою сторону.

– Виноват, товарищ прапорщик, – сказал я. – У нас разрешено курить в туалетах зимой.

Это была чистая правда. Хотя помимо разрешенных мест, в ББМ курили практически везде: в умывальниках, сушилках, канцеляриях, каптерках и за пультом дежурного. В любое время года. Да и в расположениях дымили, бросая окурки на пол: молодые подберут.

– А у нас в туалетах не курят, – сказал прапорщик и ушел.

Дед выкарабкался из загородки, швырнул бычок в «очко», потер ушибленную грудь и спросил:

– Видал? То-то.

Общаться со мной дальше он не захотел. Кажется, окончательно его убило то, как я с прапорщиком разговаривал – свободно, по-граждански. Несчастный дед решил, что настоящая служба прошла мимо него.

Батарея тихо встала на вечернюю поверку, тихо умылась на ночь и тихо расползлась по казарме. Все здесь было как-то вполголоса. И дедовщина в том числе. Она в батарее ой как присутствовала, мне не надо было видеть ее признаков – которых хватало, – я чуял ее запах. Затхлый душок спокойной деловитой дедовщины, когда принуждение вершится без лишних истерик и драк, просто одни покорно выполняют всю работу, а другие прилагают огромные усилия, чтобы не делать ничего.

Черпаки и деды лениво укладывались. Я присмотрелся: свитеров и «олимпиек» здесь действительно не носили, и белье было строго уставное.