Алексей Рыбин - Три кита: БГ, Майк, Цой

Поехали – пять остановок на автобусе номер 13 – в пятиэтажку, я жил точно в такой же.

Майк тоже был дома один. Какой-то чудесный вечер. Обычно мы бежали из дома – дома всегда были родители. А тут – и он один, и я один…

Он открыл дверь – маленького роста, с огромным носом, который придавал всему Майку в целом какую-то небывалую значительность и солидность, очень по-взрослому гнусавый и провинциально-деликатный.

Минут пятнадцать ушло на протокол.

Мы как-то долго рассаживались в его маленькой комнатке, как-то странно расшаркиваясь друг перед другом и едва ли не говоря: «Позволите?» – «Да, конечно!» – «Спасибо». – «Пожалуйста». – «Не дует?» – «Нет, все хорошо». Мы вели такой странный разговор до тех пор, пока хозяин, казавшийся взрослее нас с Панкером, вместе взятых, при этом выглядевший очень молодо, неожиданно не предложил: «Может быть, сходить купить немного вина?» Это было предложено тоже очень манерно и «по-взрослому», солидно, но все трое тут же оживились, лед растаял, и все стало хорошо.

Три бутылки сухого разрушили стену, стоявшую между нами – поклонниками и артистом, – и мы встали на один уровень.

Уровень определялся группами, которые нравились нам всем.

Это было как пароль.

«Любишь T. Rex»? – «Да». – «Свой. Наливай». Вот так и происходили тогда все знакомства.

С Майком было интересно. Причем интересно всегда. Все те годы, пока мы общались (собственно, практически до самой его смерти) с ним было интересно.

Он сильно расширил наш кругозор в плане музыки – именно от него пришел к нам Лу Рид (Гребенщиков потом только подтвердил необходимость знакомства с музыкой Velvet Underground в целом и ее участниками в отдельности). Нико и Лу звучали в доме Майка постоянно – и Майк постоянно рассказывал всяческие истории из их жизни, а также говорил о Болане, Игги Попе, Боуи, Ленноне – говорил то, чего мы не могли услышать нигде, кроме его квартиры.

Кроме того, в те годы не было ничего странного в том, что хозяин дома вдруг взял гитару и начал петь свои песни.

И гости с удовольствием его слушали. Сейчас как-то мне сложно представить, чтобы я пришел к кому-нибудь и сказал бы – так, походя: «Слышь, а спой чего-нибудь». Диковато как-то. Не тот протокол.

А тогда – пожалуйста. Майк пел сколько угодно, когда кончались свои песни, начинал петь того же Лу Рида или Леонарда Коэна.

С ним всегда было интересно.

Майк занимался не только музыкой. Он очень много читал – опять-таки фамилию Керуак я впервые в жизни услышал в доме Майка. Мне Керуак не нравится, но я никогда не узнал бы о том, нравится он мне или нет, если бы не прочитал несколько его книг – с подачи автора «Сладкой N».

Альбом «Все братья – сестры» мы услышали чуть позднее. Пишу «чуть», потому что события тогда неслись с умопомрачительной скоростью. Мы все время что-то делали. На фоне того, что вокруг нас вообще ничего не происходило, мы двигались по жизни со сверхсветовой скоростью. В СССР, действительно, все, что могло произойти, – уже произошло. Чтобы советская власть могла существовать и дальше в том виде, к какому она пришла в 80-е годы прошлого века, нужна была очередная большая война – а сил на такую войну у власти уже не было.

Впрочем, граждане об этом и не подозревали – думаю, что большинство властных чиновников тоже. Хотя кое-кто соображал, что государство закрытого типа рано или поздно сжирает само себя, истощается (просто потому, что закрыто) и либо разрушается естественным путем, либо объявляет кому-нибудь войну, которая значительно омолаживает население, сплачивает его, приносит новую свежую идеологию вместо старой и сгнившей, а под конец разрубает большинство экономических узлов, которые затянулись на дряхлой шее СССР к 80-м.

«Маленькая победоносная война» в Афганистане дала только обратный эффект. Это была не та война, что могла вытащить государство из пропасти, в которую оно летело. Это было чистое безумие – тысячи парней, после школьной скамьи попавших в мясорубку, перемоловшую их совершенно равнодушно и без какого-то видимого результата. Эта война дала только смерть, горе и ожесточение, лучше от нее никому не стало. Никто никого не победил, все было просто по приказу свыше. Иди и умирай. Почему? Кто может дать ответ? Что забыли парни из Ленинграда и Москвы в Афганистане? Чем Афганистан не угодил Ленинграду? За что умирали там девятнадцатилетние ребята?

Фильм «Девятая рота» я пересматривал несколько раз. И мне глубоко наплевать на оценки, даваемые этой картине «интеллигентными и продвинутыми критиками». Я просто смотрел этот фильм потому, что он – о нашем поколении. И потому, что мы все легко могли там оказаться. Как не фиг делать. Но не оказались. В этом смысле нам просто повезло.

Вокруг не происходило ничего. Общество медленно ползло куда-то, само не понимая куда, – даже милиционеры на улицах были какие-то вялые и если забирали нас в отделение как «порочащих облик советского человека» (было такое определение), то довольно быстро выпускали – не зная, что с нами дальше делать. Хотя, если начнешь рыпаться, могли легко покалечить. Зная эти штучки, мы обычно не рыпались. Ну, нас и выпускали.

Забирали нас обычно за то, что мы пили на улицах вино. Ну и выглядели, с точки зрения ментов, совершенно при этом неприлично.

Я уверен, что если бы мы выглядели как работяги с Невского завода, нас бы не тащили в отделение. Разобрались бы на месте, как со своими, классово близкими, и пинком под зад погнали бы со скамейки, заставив вылить содержимое недопитых бутылок на газон.

Но мы не были классово близкими, мы были совсем «не отсюда».

Мы уже слушали Madness, пошили себе baggy trousers, которые лет через пять наденут люберы и другие бандиты, не связанные общей географией. Мы носили дикие – сравнительно со стандартами тех времен – стрижки или вовсе обходились без таковых. Цой, во всяком случае, был жутко волосат, но на хиппи не похож – благодаря кожаной жилетке, утыканной булавками и зауженным брюкам (baggy он себе тоже сварганил, чуть позже, они у него были клетчатыми – ну чистый любер, если бы все это происходило лет на восемь позже).

Нам было очень скучно в этом социалистическом, гниющем мире. Мы, правда, как и все граждане СССР, были уверены, что то, что мы видим вокруг себя, – это на века. Сковырнуть эту смурь не представлялось возможным. Слишком отлажено все было, все по местам, все по норкам.

Нам было скучно, и мы неслись вперед. Мы не могли усидеть дома. Просто физически. Нам нужно было двигаться.

Двигаться же можно было только из одних квартир в другие.

«Из дома в дом по квартирам чужих друзей», – пел Гребенщиков.

Не было никакого Интернета, в который можно было нырнуть и не скучать, в общем, не было вообще ничего.