Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев
Итак, Песоцкий явился в Петербурге под этою литературною эгидой, имея в бумажнике своем отцовский капитал, небольшая только часть которого в ту пору осталась в московских трактирах и в тех благотворных «домах», где молодежь увлекается за бутылками искрометной влаги, носящей название «шампанского», различными «погибшими, но милыми созданиями»[234]. Друзья Песоцкого, а еще более друзья его довольно туговатого бумажника не имели много труда уверить его, что коли он только захочет, то легко сделается таким же «двигателем» русской литературы, как Смирдин, звезда которого стояла тогда очень высоко на горизонте русского книжного рынка, и что прозвище русского Ладвока ему, молодому человеку блестяще образованному, несравненно более к лицу, чем Александру Филипповичу (т. е. Смирдину), знавшему плохо даже отечественную грамоту, не говоря уж о грамматике. Песоцкий охотно поверил всему этому и потом не на шутку верил, что он «молодой человек блестяще образованный» и что ему выпала доля быть «двигателем» русского просвещения и, главное, русского печатного и преимущественно журнального слова. Все это вскружило милейшему Ивану Петровичу голову, но все-таки не настолько, чтоб прирожденная лавочницкая сметка и торговое чутье его совсем оставили, почему, руководимый этой ариадниной нитью в лабиринте предлагаемых ему справа и слева литературных предприятий, он начал с того, что сошелся за театральными кулисами и в актерских уборных с некоторыми тогдашними корифеями и корифейками нашей сцены, около которых жужжал и порхал рой различных литературных крупных, средних, мелких и наимельчайших инфузорий, занимавшихся фабрикациею бенефисных пиес и пиесок. В числе этой писавшей в ту пору для театра братии были и некоторые жрецы Мельпомены и Талии, т. е. попросту актеры обеих столиц, а именно гг. Ленский, Каратыгин (П. А.) и так еще недавно умерший П. И. Григорьев. Много также писал в то время для театра, преимущественно водевилей, Ф. А. Кони, некоторые пиесы которого, кажется, и поныне играются на сцене Александринского театра не без успеха, выражающегося изрядным сбором. Вообще драматико-театральная лихорадка тогда была в апогее своего пароксизма, как теперь у нас царят разнузданные французские шансонетки, сопровождаемые весьма нецензурными телодвижениями певцов и певиц, привлекающих, однако, этим и гром рукоплесканий, и дождь букетов, и даже более существенные дары из магазина Сазикова, передаваемые обыкновенно на сцену капельмейстерами. К плеяде пишущих для театра принадлежал в ту пору и громадный, слонообразный Нестор Васильевич Кукольник, басистый и хриплый с перепоя глас которого пользовался авторитетом в собраниях театральных писателей. Парнасом, Геликоном и Олимпом всех этих господ был трактир «Феникс», находившийся, кажется, там, где недавно был тир и где теперь какой-то ресторан из самых дюжинных[235]. Ежели, ступив на почву мифологии, еще побыть на ней, то справедливо зачислить И. П. Песоцкого в звание Меркурия по негоциантной части означенного Олимпа. Общение Ивана Петровича с этим миром вскоре имело результатом то, что он стал печатать те водевильчики, которые имели преизрядный успех на сцене Александринского театра, назначая очень бесцеремонно брошюрочкам этим довольно крупненькую цену. Фельетон «Полицейской газеты» и «Северная пчела», находившаяся, за частыми полуофициальными в ту пору отлучками Н. И. Греча за границу[236], вполне в руках Булгарина при усердном сотрудничестве Строева, расхваливали донельзя эти театральные книжечки, и при такой рекламной гласности, вполне вторившей вкусу толпы, они расходились не менее быстро, как вафли той самой златовенечной голландки Гебгардт, что нынче содержит зверинец в Александровском парке. Иван Петрович не нарадовался, да и было чему: сто на сто доставляли эти книжечки их счастливому владельцу, так что бреши, сделанные в наследственном капитале отчасти Москвою, отчасти лестным общением с представителями фениксовского Парнаса, преисправно заштопывались и восполнялись. «Сан пур сан, сан пур сан!»[237] – кричал колченожка Песоцкий в золотых очках с черепаховым переносьем на толстом его носу при встречах своих с французами, с которыми любил водить знакомство, особенно после того, как «эн бо матян»[238][239], как он выражался на своем невозможном французском диалекте, он побывал в городе Париже, откуда вместе со многими семилоровыми[240] и эмалевыми вещицами, равно как с неизлечимыми дарами сенской Киприды[241], вывез различные выражения вроде: tiens, sacré matin, parbleu, couci-couci, ça m’embête[242] и проч. и проч., какие рассыпаемы им были очень неумеренно и далеко не всегда кстати. Как бы то ни было, но эти все «сан пур сан» так подшпорили негоциантно-лавочницкую смекалку Ивана Петровича, что он нашел нужным приступить к изданию драматического ежемесячного сборника новых пьес русской сцены, преимущественно имеющих веселенькие и пикантные куплетцы, – и явился журнал не журнал, но весьма порядочное ежемесячное собрание всех хорошеньких русских пьес, принятых публикою любезно. Этот журнал не журнал носил название «Репертуара русской сцены»[243], а редактором его был известный багроволицый толстяк Михаил Алексеевич Яковлев, упражнявшийся театральною критикой в «Северной пчеле» и сам пописывавший иногда пьески[244]. За большую часть рукописей, как слышно было, Песоцкий не платил ничего, разве только давал даровой билет на право годового получения его quasi-театрального журнала, приносившего ему, как тогда говорили и как подтверждают теперь книгопродавцы того времени, препочтенные барыши, так что Иван Петрович стал-таки делаться рельефно известен в книжном петербургском рынке, где данный ему собрике Песца принимал характер фирмы, с которою можно было, не унижая себя, иметь дело. Но успехи его быстрые, сильные породили соперничество. Явилась конкуренция в лице
