Моя жизнь - Айседора Дункан
Однажды она привела меня в его дом на рю Эжезипп Моро. Мы поднялись на верхний этаж в мастерскую, где обитал Каррьер в окружении своих книг, своей семьи и друзей. Он обладал самым сильным духовным присутствием, какое когда-либо мне довелось встречать. Мудрость и Свет. От него исходила огромная нежность ко всему окружающему. Вся красота, сила и чудо его картин являлись прямым отражением его возвышенной души. В его присутствии у меня возникало ощущение, будто я встретила самого Христа. Я исполнилась таким благоговением, что мне захотелось упасть перед ним на колени, и я сделала бы это, если бы меня не удержали моя робость и сдержанность.
Многие годы спустя мадам Йорская так описывала эту встречу: «Я прекрасно помню свое посещение Эжена Каррьера, в студии которого встретила ее. С того дня ее лицо и имя запали мне в душу. Как всегда, с сильно бьющимся сердцем я постучала в дверь квартиры Каррьера. Приближаясь к этому святилищу нищеты, мне всегда приходилось предпринимать отчаянные усилия, чтобы подавить волнение. В этом маленьком домике на Монмартре изумительный художник работал в благословенной тишине среди любимых им людей: жены и матери, всегда одетых в черные шерстяные платья, и детей, у которых не было игрушек, но их лица светились любовью к своему великому отцу. Ах! Святые создания.
Айседора стояла между скромным маэстро и его другом, невозмутимым Мечниковым из института Пастера. Она казалась даже более неподвижной, чем они оба; за исключением Лилиан Гиш, я ни разу не встречала американской девушки, которая выглядела бы столь застенчивой, как она в тот день. Взяв меня за руку, как обычно берут ребенка, чтобы подвести его поближе к чему-либо, чем он мог бы полюбоваться, Эжен Каррьер сказал: «С’est Isadora Duncan»[41] – и замолчал, чтобы подчеркнуть это имя.
Внезапно Каррьер, всегда говоривший очень тихо, провозгласил глубоким громким голосом: «Cette jeune Americaine va révolutionner le monde»[42].
Я не могу пройти без слез мимо семейного портрета Каррьера в Люксембурге и всегда вспоминаю его студию, где вскоре стала частой гостьей. То, что они приняли меня в свои сердца и признали своим другом, стало одним из самых дорогих воспоминаний моей юности. Впоследствии часто бывало, когда я сомневалась в себе, то думала об этой дружбе и обретала уверенность; на всю мою жизнь изливался, словно благословение, гений Эжена Каррьера, побуждая меня придерживаться своего высокого идеала, помогая найти дорогу к святому видению искусства, и, вот что странно, когда горе чуть не довело меня до сумасшедшего дома, именно картина Каррьера, находившаяся рядом со мной, придала мне веру в жизнь.
Ничье искусство не демонстрировало такой силы, как его искусство, жизнь ни одного художника не несла такого божественного сострадания и помощи окружающим.
Его картины должны были бы находиться не в музее, их следовало поместить в храм Духовной силы, где все человечество могло общаться с этим великим духом, ощущая очищение и благословение.
Глава 10
Западный соловей однажды сказала мне: «Сара Бернар великая актриса, как жаль, моя дорогуша, что она не очень хорошая женщина. А вот Лои Фуллер[43] не только великая актриса, но и непорочная женщина. Ее имя никогда не было связано ни с одним скандалом».
Однажды вечером она привела Лои Фуллер в мою студию. Естественно, я танцевала перед ней и объяснила ей свои теории, как я делала для каждого, хоть для водопроводчика, если бы таковой явился. Лои Фуллер выразила свой полнейший восторг, сказала, что уезжает на следующий день в Берлин, и предложила присоединиться к ней в Берлине. Она сама была не только великой актрисой, но и импресарио Сада Якко, искусством которой я так восхищалась. Она предложила мне поехать с концертами по Германии, где я должна была выступать вместе с Сада Якко. Я, конечно, с радостью согласилась, и мы договорились, что я присоединюсь к Лои Фуллер в Берлине.
В последний день Андре Бонье пришел попрощаться со мной. Мы совершили последнее паломничество в Нотр-Дам, и он проводил меня на вокзал. Он поцеловал меня на прощание в своей обычной сдержанной манере. Но мне показалось, будто я вижу отблеск горя за стеклами его очков.
Я приехала в Берлин в отель «Бристоль», где в роскошных апартаментах нашла Лои Фуллер в окружении своей «свиты». Вокруг нее толпилась дюжина красивых девушек, которые по очереди гладили ее руки и целовали ее. Я получила довольно простое воспитание, хотя наша мать любила нас всех, она редко нас ласкала, и меня поразила такая неприкрытая демонстрация чувств, которая была для меня совершенно новой. Здесь царила атмосфера такой теплоты, какой я никогда прежде не встречала.
Щедрость Лои Фуллер не знала границ. Она позвонила в колокольчик и заказала такой обед, о цене которого мне оставалось только гадать. Она должна была в тот вечер танцевать в Зимнем саду, но, глядя на нее, я размышляла, как она сможет выполнить свой ангажемент, поскольку танцовщица страдала от сильных болей в позвоночнике, так что ее прелестные спутницы время от времени приносили мешочки со льдом и клали их между ее спиной и спинкой стула. «Еще мешочек, пожалуйста, – время от времени говорила она. – Кажется, от них боль уходит».
В тот вечер мы все сидели в ложе и смотрели, как танцует Лои Фуллер. Неужели это светлое видение, представшее перед нами, было каким-то образом связано со страдающей
