Месть - Владислав Иванович Романов
— А ты воевал? — стараясь перевести разговор на другую тему, спросила Мильда.
— Я? Хотел, но… Не получилось.
— Зачем тебе тогда револьвер?
— Разве мало врагов? — спросил Николаев.
— С врагами борются чекисты…
— Есть и невидимые враги, — туманно ответил Николаев.
Ей шел уже двадцать пятый год, возраст почти критический для незамужней женщины. Луга — маленький городок, почти поселок, и претендентов на ее девичье сердце пока не находилось. Николаев оказался первым, кто попросил Мильду стать его женой, а ей давно хотелось иметь семью и детей. И ультиматум Леонида покончить с собой, если она не согласится стать его женой, хоть и пугал, но льстил ей. Еще никто не говорил ей таких слов, никто не хотел умереть ради нее. Мильду немного раздражало его занудство, то, с какой назойливостью он старался выказать ей свое расположение, свою любовь, но это не самый страшный недостаток в мужчине. Хуже, когда женщина нужна мужчине только для сладких утех, а таких предложений Мильда получала предостаточно. Николаев собирался осенью уезжать в Ленинград, и ей тоже хотелось уехать, начать новую жизнь в большом городе, полную тайн и романтических загадок. Николаев был младше ее на три года, для девушки это тоже важно, и, взвесив все преимущества, она согласилась.
Трамвай подползал к Московскому вокзалу, Мильда поднялась, прошла к выходу и неожиданно увидела мужа в соседнем вагоне. Он сидел боком к ней, надвинув на лоб старую беличью шапку, худенький, щупловатый, подняв воротник вытертой кожаной куртки, которую Мильда сама подбивала ватином для тепла. Едва она посмотрела в его сторону, он повернулся к ней спиной, надеясь, что его не заметят, хотя оба вагона шли полупустые, время около десяти вечера, темно и холодно.
Мильда пристыла у входа, лихорадочно раздумывая, что ей делать. Кировская машина подойдет к десяти. К этому часу в Смольном оставались лишь дежурные, изредка секретари и заведующие отделами, у кого накапливалась срочная работа, но чаще всего ее брали на дом. Сергей Миронович не приветствовал ночных бдений своих подчиненных, хотя сам любил засиживаться до утра.
Она присела на пустое сиденье, оставалось несколько секунд до остановки трамвая, и надо было на что-то решаться: выходить или ехать дальше. Но если выйдет, то он увидит, как она садится в машину, номера ее известны каждому ленинградцу, а за машинисткой никто таких машин не посылает. Значит, муж ей не верит и, может быть, давно следит за ней, еще с тех последних встреч с Кировым перед его отъездом в Москву. Уж очень ловко Николаев все это проделывает.
Трамвай остановился. Мильда по инерции вышла, двинулась вдоль вагона, звякнул звонок, она оказалась напротив последней двери, и какая-то неведомая сила будто подтолкнула ее в спину, заставила снова запрыгнуть на подножку и войти в вагон. Трамвай тронулся. Николаев, стараясь соблюдать конспирацию, двинулся вперед, а оглянувшись, увидел удаляющийся вагон и ее фигуру в желтоватом вагонном сумраке. Трамвай дернулся, заскрежетали провода, выбросив облако желтых искр, и оба вагона стремительно помчались вперед, а Николаев все еще стоял на привокзальной площади, глядя ей вслед, понимая, что его провели, облапошили. Мильда его обнаружила и открывать свои секреты ему не собирается.
Выйдя на следующей остановке, она вернулась назад, но не стала подходить к машине, находившейся на прежнем месте, оглядев сначала внимательно площадь перед вокзалом. Николаев не глуп, он понимает, что если Мильде надо было сойти у Московского вокзала, то ее должен кто-то здесь ждать, и она обязательно вернется. И она его высмотрела. Он стоял у входа в вокзал, заняв самую удобную точку для обзора, откуда вся площадь просматривалась как на ладони. Мильда знала: он упорный, он будет караулить ее часа полтора, пока не поймет, что она уже не придет. Мильда пошла обратно. Ничего, она доберется сама, а он пусть дежурит в своей куртке на ватинчике в пятнадцатиградусный мороз с ветром. Завтра сляжет, будет ходить с перевязанным горлом и мученически смотреть на нее. «Страдалец чертов, навязался на мою шею!» — она ругалась, потому что следующая остановка была далеко, а ветер с мелким колючим снегом бил в лицо, и глаза слезились.
Пока Мильда добралась до трамвайной остановки, ее высквозило всю, руки закоченели так, что пальцы почти не двигались. Она завернула за угол, чтобы спрятаться от ветра, и стала ждать трамвая. А он все не шел, и провода не вздрагивали. «В это время они, наверное, ходят редко, — подумала она, — а из-за снега и ветра могла случиться поломка… Сережа там ждет, волнуется…» Ей так нравилось это имя — Сережа, что она готова была повторять его каждую минуту. Так она приплясывала, глядя на провода и вслушиваясь в ночную тишину, но было тихо: лишь завывание ветра да шелест снежинок. Одинокий мужчина с поднятым воротником овчинного тулупчика прошел мимо и как-то странно посмотрел на нее. Потом замедлил шаг, оглянулся и еще медленнее двинулся вперед. У Мильды екнуло сердце. В руках у нее была сумочка, а ночные грабежи совершались регулярно. Жертв чаще всего убивали, чтоб не оставлять свидетелей. Обо всем можно было услышать в трамвае, и Мильда, добираясь до работы, узнавала все городские новости, о которых газеты чаще всего не сообщали. И хоть в сумочке у нее ничего не было, кроме новенького паспорта, который ей выдали совсем недавно, пудреницы, помады, ключей от дома, нескольких шпилек, десяти рублей с мелочью, канцелярских скрепок, карандаша и носового платка, но зато сама сумочка, произведенная в Германии, была очень красивая, из натуральной кожи, с золотыми застежками. Сережа привез ее из Москвы. И стоила она совсем недорого: двадцать семь рублей. На рынке, конечно, таких красивых нет, но есть другие сумочки, тоже иностранные, они меньше трехсот не стоят. Сережа подарил ей сумочку на день рождения.
Мужик в тулупчике прошел еще несколько метров и остановился. Оглянулся и зорким глазом осмотрел Мильду. И конечно же заметил сумочку. Как назло, на улице никого не было, трамвайные провода не покачивались, и одинокий фонарь желтым подслеповатым глазом мигал на целый квартал. Мильда стояла под фонарем и не могла сдвинуться
