Давид Карапетян - Владимир Высоцкий. Воспоминания
Разумеется, мы с Высоцким были завсегдатаями этого симпатичного «Стойла богемы», хотя, в отличие от меня, он, уходя в загул, часто ездил туда и один. По-видимому, «Внуково» привлекало его гулом самолётов, сообщениями из эфира, текучестью посетителей, которых он любил щедро угощать, всем тем, что давало иллюзию нарушения размеченного графика жизни, ощущение вечного движения.
Как-то раз, поздней осенью 1969 года, мы с ним, по обоюдному желанию, оказались во «Внуково». Зал ресторана, как обычно в ночное время, был забит до отказа, и знакомая официантка с трудом отыскала нам места за большим столом, осаждённым разношёрстной публикой. Минут через сорок, оживившись после третьей чарки коньяка, Володя неожиданно загорелся желанием улететь... в Ереван.
— Давай махнём на пару дней к твоим. Сменим обстановку.
Будучи совершенно не готов к такому обороту, я что-то невразумительно пролепетал о необходимости предварительных сборов. Но я ещё плохо знал Высоцкого.
— Нет, ты не понял. Какие сборы? Летим прямо сейчас, первым же рейсом. Купим билеты и отсюда же предупредим твоих. Тут есть межгород.
Это был излюбленный приём Высоцкого в загуле — опрометчивое исполнение своей прихоти наперекор здравому смыслу: теперь душа его рвалась навстречу новым ощущениям, вызывая к барьеру своих заклятых врагов — время и пространство. Всё, выходящее за узаконенные параграфы житейской мудрости, в равной степени манило и меня, а потому, недолго думая, я заверил моего идола в готовности номер один.
Ближайший рейс на Ереван был около восьми утра, так что после закрытия ресторана можно было перекочевать в буфет, работавший круглосуточно, и скоротать там предпосадочное время.
Рядом с Высоцким сидел какой-то довольно небрежно одетый парень с всклокоченными волосами и развязными манерами. Он явно не походил на советского командировочного, торопившегося к месту службы с отчётом о проделанной работе. Весь его расхристанный вид, напротив, говорил о том, что внеплановые каникулы души, которые он сам себе устроил, изрядно затянулись. Очевидно, привыкший быть постоянно в центре внимания, он, не обращая на нас ни малейшего внимания, о чём-то возбуждённо разглагольствовал в кругу случайных собутыльников. Но один из слушателей, видимо, узнал Высоцкого и не преминул сообщить об этом «душе компании». Взъерошенный краснобай сперва недоверчиво покосился на Володю, но уже через мгновение, наклонившись, что-то заговорщицки зашептал ему на ухо. Явно заинтересованный, Володя одобрительно закивал, и вскоре я был приобщён к великой тайне самоуверенного незнакомца.
— Представляешь, это сын Стивенса.
— А кто это такой? — эта английская фамилия мне ничего не говорила.
— Да ты что? — с видимым удивлением продолжал Володя. — Это такая личность! Американский журналист. А это его приёмный сын. Давай поедем, он нас приглашает.
— Ну, а как же Ереван? Ты что, передумал? — я робко попытался сопротивляться.
— Да мы успеем, дурачок. Посидим у них пару часов и вернёмся к рейсу. Времени навалом.
Было очевидно, что Володя уже принял решение и переубеждать его не имело смысла. В попытке переиграть время он был способен и не на такое.
В те годы Высоцкий являлся для меня не только неким путеводителем по Москве, но и по жизни — я готов был с закрытыми глазами следовать за ним хоть на край света. Меня смущал только типаж приёмного сына таинственного американца. Уж больно он расходился с нашим традиционным представлением об отпрысках — даже усыновлённых — иностранцев, аккредитованных в Москве. Вздыбившаяся причёска, помятая кожа лица с нездоровым палевым отливом, замызганная куртка, из-под которой красовалась модная в то время рубашка-газета с нелепыми шапками типа: «ТАСС уполномочен заявить», — всё это весьма настораживало, хотя решимости Володи поколебать не могло.
Чудаковатый юнец оказался тёзкой Высоцкого. Получив наше согласие, он предложил немедленно, не рассиживаясь, тронуться в путь и, с добродушной хамоватостью понукая нас обертонами ненормативной лексики, решительно устремился к выходу, на стоянку такси. Тем же игриво-бесцеремонным тоном водителю было велено держать курс на Москву и ехать на максимальной скорости. Был уже третий час ночи, и Володя поинтересовался у своего тёзки, не спит ли в столь позднее время отец и удобно ли его беспокоить.
— Беспокоить? — искренне удивился тёзка, — да ты чё? Да он и ложиться не будет, пока я не приеду. Он у меня привычный. Сейчас сам увидишь.
Чувство смутной, необъяснимой тревоги ни на минуту не покидало меня в машине. Подозрение, зародившееся ещё в ресторане, только усилилось, когда «американец» велел шефу остановиться на обочине и панибратски предложил нам выйти «до ветру». Зловещая тишина сумрачного леса только сгущала атмосферу опасности и казалась составной частью предварительного сговора между «тёзкой» и таксистом. Пусть внешне ни тот, ни другой явно не тянули на Джека Потрошителя или Федьку-каторжника, но «всё же, всё же, всё же...»
Ну вот, начинается, — тщетно пытаясь унять предательскую дрожь в коленях, решил я про себя. И тут ни к селу ни к городу, взывая к героике, затрубила боевую тревогу застрявшая в закоулках памяти патетическая патока литературных реминисценций — «на миру и смерть красна», «всё потеряно, кроме чести», «смерть — не сметь!». По горло напичканный книжной романтикой, я уже готовился к эффектной «непоправимой гибели последней» рядом с любимым другом.
Это было то самое реальное столкновение с действительностью, которого так жаждала моя душа, только в пылу книжного экстаза я как-то упустил из виду, что вдохновенные мушкетёрские клинки давно уже заменили прозаические дула наганов...
К моему ужасу, мой беспечный друг, не проявляя ни малейших колебаний, преспокойно последовал за «тёзкой». Озираясь на невозмутимого водителя, поражаясь наивности Володи (отличительное свойство гениев!), с обречённостью смертника я поспешил покинуть салон «Волги». Приблизившись к пристроившемуся у робко белевшей берёзки Володе, я снова покосился на шефа и... облегчённо вздохнул: тот сосредоточенно курил и не обращал на нас ровно никакого внимания.
Между тем раскованность «русского американца» явно переходила в откровенное хамство: поторапливая Высоцкого, он амикошонски похлопывал его по спине: «Володька, ну чё ты телишься... твою мать... давай по-быстрому...» Володя только что-то смущённо пробурчал насчёт правил хорошего тона. Зная взрывную, молниеносную реакцию Высоцкого в схожих обстоятельствах, я только дивился его долготерпению, хотя отчего-то не реагировал и сам. Этот раздухарившийся от фарта и коньяка мальчишка с замашками снисходительного мецената имел над нами какую-то необъяснимую власть. Его обволакивающий монотонный мат успокаивал нервы, парализовывал волю, завораживал, как мотив волшебной флейты Крысолова, завлекающего своих доверчивых спутников в роковую западню. С другой стороны, этот хвастливо-развязный тон «с самим Высоцким» несколько рассеивал мои весьма обоснованные подозрения в его самозванстве. По тому, как он всю дорогу понукал нашего деморализованного шефа, нетрудно было догадаться, как ему не терпится похвастаться перед отчимом (или кем-то ещё) своим великолепным ночным трофеем. И всё же на душе было неспокойно, я ждал какого-нибудь подвоха, хотя мы давно находились в черте города и уже мчались по заспанному Садовому кольцу. Вот остался позади Крымский мост, и, несмотря на скудное освещение, я уже мог различать знакомые очертания старинных зданий. Повеяло старой Москвой, которую я успел неплохо узнать за затянувшиеся годы учения на Остоженке. Мы свернули на улицу Рылеева, и тут наш умолкнувший было вожатый снова подал голос:
