Дмитрий Быков - Булат Окуджава
Вопрос о том, почему зрителю не хочется посмотреть другую пьесу, неуместен. Ему не хочется смотреть никакую. Но раз уж он родился в театре – в гулком помещении, где есть плохой буфет, холодный темный зал и небольшая освещенная площадка, – он хочет, чтобы актеры бегали по сцене и его не трогали.
Однако поскольку декорации ветшают, а актеры и зрители относятся к своим обязанностям все более спустя рукава – театр в конце концов упраздняется и превращается в то, что мы имеем. То есть в цирк военных действий.
3Относительно поздних стихов и песен Окуджавы даже убежденные поклонники его творчества высказываются без особенного пиетета: многословно, жидковато, без прежней энергии. Рискнем, однако, заметить – не из желания возвысить героя, а из простого чувства справедливости, – что поздний Окуджава попросту работает в другом жанре, что он выполняет – возможно, бессознательно – мандельштамовский завет «И слово, в музыку вернись». Как раз с точки зрения внешней, формальной, – он наращивает виртуозность, и музыкальную, и словесную: раннему Окуджаве нипочем бы не написать ни «Парижских фантазий» с их сложной – в двух тональностях – мелодией, ни «Вилковских фантазий» с их словесной вязью. Но в смысле содержания – да, что ж, его стихи и песни все чаще бессодержательны, иногда и многословны, но это не старческая слабость, а выполнение программы: устремление к новому роду словесного искусства.
Поздние стихи Окуджавы не содержат и тех конкретных, милых обывательскому сердцу примет, за которые так хватались его первые слушатели. Музыкальные повторы, рефрены, ничего не значащие банальности – но мелодия слышна, даже без гитары. Поздний Окуджава (которому и петь уже трудно, и надоел собственный имидж гитариста) – поиск того словесно-музыкального единства, которое может существовать без музыкальной подпорки: музыка словами. Ведь, по знаменитому толстовскому определению, музыка тем и страшна, что каждому говорит о своем, что будоражит, но не объясняет. И стихи Окуджавы девяностых годов – лирика нового жанра, в которой смешно искать ответы на вопросы: она бежит от них. Ее задача – вводить в состояния.
На улице моей беды стоит ненастная погода,шумят осенние деревья, листвою блеклою соря.На улице моих утрат зиме господствовать полгода:все ближе, все неумолимей разбойный холод декабря.
На улице моей души то снег вздохнет, то дождь проплещет,то вдруг загадочно застонет вдали последнее село…Еще за окнами темно, но раскрывается, трепещетпохожее на парус робкий синицы легкое крыло.
На улице моей судьбы не все возвышенно и гладко…Но теплых стен скупая кладка?.. Но дым колечком из трубы?..Но звук неумершей трубы, хоть все так призрачно и шатко?..Но та синица, как загадка, на улице моей судьбы?..
Впоследствии, перепечатывая это стихотворение (впервые появившееся в «Литгазете» 27 ноября 1991 года) в сборнике «Чаепитие на Арбате», он выбросил вторую строфу, так что синица залетела в третью ниоткуда, немотивированно. И ладно. А мог выбросить первую. А мог отказаться от третьей. Собственно, по одной строке – причем по любой – все понятно, ибо в ней звучит камертон. Можно длить музыкальное сочинение, а можно оборвать, – тема варьируется, но она задана. И если это попадет в настроение, то не забудется (а рано или поздно попадет непременно, потому что каждый заглядывает иногда на улицу своей души и видит там примерно то же самое).
Старость – явление не возрастное.То ли итог поединка с судьбой,то ли, быть может, предчувствие злое,то ли сведение счетов с собой.
И ни один златоустый потомокне извлечет вдохновенно на светиз отдаленных ли, близких потемокто, чего не было вовсе и нет.
Вот и дочитана сладкая книжка,долгие годы в одно сведены,и замирает обложка, как крышка,с обозначением точной цены.
Это – памяти Алеся Адамовича, друга, товарища по «Апрелю», но ведь и о себе же.
Вот почему этим его поздним стихам суждена долгая жизнь – точней, воскресение, потому что сегодня на них редко обращают внимание. Впрочем, сегодня вообще мало на что обращают внимание.
Тем не менее к некоторым его стихам – вполне «смысловым», насыщенным и неожиданным – стоит прислушаться именно сейчас. В некоторых из них, написанных перед самым концом, он пророчествует – пусть и в несколько зашифрованной форме; эти пророчества стоит перечитать, тем более что они исполнились:
Через два поколения выйдут на светлюди, которых сегодня нет.Им будут странными страхи мои,искаженный овал моего лица.Ниточка неразделенной любвивонзится пулею в их сердца.Им будет робость моя чужда,они раскованней будут и злей…Зависть, ненависть и враждавзойдут над просторами их полей.
Он не ошибся в датах – миновали два поколения, и наросли бог весть откуда раскованные и злые люди, дети долгой отрицательной селекции и общественной деградации, которым в самом деле чужды робость и непонятны страхи образованцев. По-нострадамусовски темны здесь только две строчки – «Ниточка неразделенной любви вонзится пулею в их сердца»: о чем речь? Вероятно, о том, что неразделенная, непонятая, отвергнутая любовь автора рано или поздно настигнет этих людей и обернется спасительной болью, и они поймут что-то. Хотя надеяться на это, прямо скажем, трудно.
Что до итогов собственной жизни – задолго до «Итогов», последнего законченного стихотворения Окуджавы, датированного 10 мая 1997 года, он подвел их в других стихах, заставляющих пересмотреть многие наши представления о нем. Эта вещь лишний раз доказывает, что никакой эйфории у него не было уже в 1989 году, когда написаны эти стихи и когда большая часть интеллигенции пестовала самые розовые надежды. Главное же – она демонстрирует готовность проститься с жизнью, и более того – радость по этому поводу. Ибо грядет мир, в котором ему нет места: так, оказывается, исполняются наши чаяния:
К старости косточки стали болеть,старая рана нет-нет и заноет.Стоило ли воскресать и гореть?Все, что исхожено, что оно стоит?Вон ведь какая прогорклая мгла!Лето кончается. Лета уж близко.Мама меня от беды берегла,Бога просила о том, атеистка,Карагандинской фортуны своей лик,искореженный злом, проклиная…Что там за проволокой? Соловей,смолкший давно, да отчизна больная.Все, что мерещилось, в прах сожжено.Так, лишь какая-то малость в остатке.Вот, мой любезный, какое киноя посмотрел на седьмом-то десятке!«Так тебе, праведник!» – крикнет злодей.«Вот тебе, грешничек!» – праведник кинет…Я не прощенья прошу у людей:что их прощение? Вспыхнет и сгинет.Так и качаюсь на самом краюи на свечу несгоревшую дую…Скоро увижу я маму свою,стройную, гордую и молодую.
Глава девятая
