Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
22 августа, Цюрих. …Вчера ездил на Итлиберг (близ Цюриха) вместе с семьей Гиршкоп, в квартире которой провел день и ночь до отъезда. Был у пансиона Аннабург, где жил в 1897 г. Когда сказал на дворе прислуге, что я тут жил тридцать лет назад, она была тронута.
27 августа. Умер еще один из нашего петербургского кружка: Л. Я. Штернберг. Три года назад он здесь был проездом, и мы говорили о печальной судьбе оставшихся в советской России. Нас связывала некогда работа в комитете Еврейского Историко-этнографического общества, и перед отъездом из России в 1922 г. я передал ему председательство в комитете и редактирование «Старины». Он успел издать один том «Старины», готовил другой, но недокончил...
31 августа. Два вечера в интересной научной беседе с Балабаном из Варшавы. В газетах отголоски Цюрихской конференции; польские фолкисты и бундисты ругают ее. В бюллетене ИТА сегодня появился мой ответ на запросы о результатах конференции.
28 сентября (2-й день Рош-гашана). 67 лет жизни. Жизнь подвигается к концу, но и работа жизни подвигается. В этом мое утешение. Моя мечта и молитва — чтобы оба конца совпали.
23 октября. Дожди, сильный листопад. Шагаю по мокрым трупам листьев на улицах, в аллеях. Многие красуются еще на ветвях, с желтою печатью смерти. Чья очередь? Круг их жизни — от весны до осени. Наша жизнь, людей духа и письма, длиннее и сравнится с жизнью ветви, а жизнь избранных — с жизнью ствола. Но ведь обе жизни, земная и посмертная, в памяти людей. И это есть «вечность», и для нее мы пишем об «исторической вечности», которая через тысячу лет может быть стерта с поверхности земли!.. Когда-то я написал себе девиз: Scripta manent!{822} Теперь пишу: Scripta marient? Восклицательный знак для нашего муравьиного века, вопросительный — для вечности. Бог есть результат цепляния человека за вечность. «Человек — как. трава его век, но ты, Боже, жив и вечен». Эта антитеза лежит в основе религии.
21 декабря. Весть о смерти В. Темкина в Париже. Еще в августе мы встретились в Цюрихе на конференции, жили рядом в отеле «Савой», гуляли на берегу Цюрихского озера, вспоминали былое. Он жаловался на бессонные ночи, слабое сердце, на тревоги за сына, оставшегося у большевиков. Теперь умер, мой ровесник. Вспомнился вечер в одесском клубе «Беседа» (в конце 1902-го или начале 1903-го), когда он меня в речи величал «Нестором еврейской истории» (Нестор в 42 года!)...Валятся деревья в нашем лесу. Умирает поколение...
Глава 73
Последняя редакция «Новейшей истории» (1928–1929)
Лучшее время моей берлинской жизни. Переработка трех томов «Новейшей истории» для включения их в рамки десятитомного труда. — Предисловие к VIII тому. Новое в X томе. Эпилог, 1914–1928 гг. — Погром в Палестине (1929) и «галут-араб». — Отклики из советской России. Ответ на приглашение в Киев: нет свободной науки без свободы мысли и совести. Ответ президенту Совета Белорусской республики: «Живется ли евреям в России лучше, чем в других странах?» — Статьи для «Еврейской старины» и донос литературного чекиста. Закрытие Общества просвещения и Исторического общества в Петербурге. — Судьба Совета для защиты прав национальных меньшинств; неутомимый Моцкин. — Выписи из дневников.
В начале 1928 г. я мог с удовлетворением сказать себе, что семь десятых моего большого труда закончены. Остались только последние три тома, которые раньше вышли в форме монографии: «Новейшая история еврейского народа». Теперь предстояло включить эти три тома, период в 125 лет от французской революции до мировой войны, в рамки истории трех тысячелетий и приспособить эту надстройку с увеличенным масштабом к архитектуре всего здания. И тут живущий во мне дух перфекционизма, жажда усовершенствования, подсказал мне, что необходимо внести ряд улучшений в недавно еще редактированную монографию, сокращать в одних местах и значительно дополнять в других, наконец, увенчать всю историческую драму эпилогом, доводящим ее до наших дней. Полтора года, отданные этой работе, я считаю лучшим временем моей берлинской жизни.
Введение к восьмому тому было перестроено в дверь, ведущую из новой истории в новейшую. В тексте подверглись основательной переработке главы, относящиеся к борьбе за эмансипацию в Германии и Австрии. Параграф об эпохе «берлинского салона» был дополнен по новым источникам и превращен в картину «весеннего разлива», затопившего стан израильский. В конце его (§ 33) прибавлена оценка, значительно смягчающая суровость моего прежнего приговора над этой эпохой антитезиса, когда еще не созрел синтез «человека» и «еврея». Австрийскую главу мне удалось дополнить но вновь опубликованным документам в большом сборнике Прибрама. Перед выпуском VIII тома я написал предисловие к нему ad usum delphini{823}, для ассимилированного западного читателя. Я выразил опасение, что многие читатели, следовавшие за мною в изложении истории еврейского народа до порога XIX в., откажутся идти дальше за историком, исследующим национальную эволюцию еврейства в тот век, когда оно уже перестало быть цельным народом и от него откололись эмансипированные элементы, считавшие себя органическими частями господствующих национальностей. Таким читателям я предлагал запастись терпением и узнать из моей книги, как это могло случиться, что прожившая тридцать веков древняя нация вдруг в тридцать первом веке была объявлена «бывшей нацией», но затем все-таки воскресла для новой национальной жизни.
В таком же порядке шло исправление девятого тома, «эпохи первой реакции» и «второй эмансипации». Опять были шире развиты «западные» главы, между тем как «восточные» (о России), прежде слишком подробно изложенные, были несколько сокращены. Особенно тщательной переделке подвергся десятый том, эпоха 1880–1914 гг. Параллельно с историей западного антисемитизма изображалось «национальное марранство»{824} ассимилированных кругов, которое отличалось от средневекового религиозного марранства своим внутренним самоотречением. Вся эпоха была разделена на две части: «Антисемитическое движение и великое переселение» (1880–1900) и «Национальное и революционное движение» (1900–1914). Во второй половине ярче изображена идейная борьба внутри национального еврейства. Много душевных сил было потрачено на писание эпилога, в котором сжато изложены и освещены события со времени мировой войны (1914–1928). Тут мне во многом помог тацитовский метод описания современности в кратком, лапидарном стиле. Я переписывал эпилог несколько раз, стараясь быть как можно объективнее в описании лично пережитого. Нелегко было, например, писать такие параграфы, как «Гражданская война и резня на Украине» или «Красное самодержавие в России и гибель русского центра». Я чувствовал себя как Иеремия на развалинах Иерусалима, но никто не скажет, чтобы
