Лев Разумовский - Моя коллекция
Сказал и пошел. А батя, как стоял, так рот открыл и стоит. А я реветь. Приехали к избе, я не могу идти. Боюсь ходить на сожженных костях…
Обратно он меня на печь усадил. Обратно у меня ноги болеть стали.
Да поболели с недельку да и перестали. И совсем я хорошо пошел. С тех пор уж я и германскую прошел, и финскую протопал, и все с этими сожженными, и все нипочем.
Холодная вода
Федя Алюшин, дед из Колпино. Ленинградская глазная больница, 1962 г.— Откуда ты, Федя?
— Я смоленский рожок.
Чифом я болел. Долго. Чемпература кажный день тридцать девять, тридцать восемь. А тут в палату одному мужику жельтерской принешли. Ох мне и жахотелось же жельтерской!
А врачи говорят — нельзя! А меня ражобрало — холодного хочу и все тут! А нас все чëплой водой поили. В кружках.
Вот дождался я, как врачи уйдут. Взял кружку и на карачках с лешницы сполз к пожарному крану. Отвернул, нацедил шебе кружку. Уыпил. Так мне хорошо штало! Я вторую уыпил. Ишшо лучче штало. Я третью. Четвертую налил и в палату понес. Туда на карачках полз, а обратно бягом бягу. Прибег, кружку на тунбочку поставил. На койку лег. Шлышу — врачи идут. Я шкорей пить — штоб не отняли. Ишшо полкружки уыпил — напился!
Врачи приходют, шпрашивают:
— Алюшин! У чебя в кружке чего?
— Вода, — говорю.
— Так ты холодную воду пил?
— Ага, пил, — говорю.
— А школько уыпил?
— А вот, — говорю, — три ш половиной кружки.
— Ну, таперича помрешь!
— А и пущай помру! Жато холодной воды напился!
Вот ляжу и жду, когда помирать начну. Шестра приходит. Градусники штавить.
— Мне, — говорю, — не надо. Все равно помру шкоро.
А шестра:
— Мое дело маленькое — штавь да и все!
Потом на градусник шмотрит: тридцать шесть и шесть. Утром — тридцать шесть и шесть! А через неделю выписали.
Вот чебе и холодная вода!
Самогон
Федя Алюшин, дед из Колпино. Ленинградская глазная больница, 1962 г.Кладовшшиком я работал. Приходит комишшия.
— Алюшин! Шлыхать, у тебя шамогонка в кладовой хранится!
— Ишшите, — говорю.
Пошли они ишкать. И на полкам и под полкам, яшшики усе попереворачивали. Жапарились. Два часа, почитай, шуровали. Сели на яшшики, дышуть чижало.
Председатель говорит:
— Федя! Ну шкажи ты нам от шердца — есть у тебя шамогон ай нет?
Я говорю:
— А вы что, уыпить хочете?
— Да уыпил бы, — говорит. — Жапарился…
— А наливай, — говорю, — из графина. Вишь, графин на штоле штоит?
Он на меня шмотрит дико:
— Шмеешься над нами?
— Нет! Жачем шмеяться? Вы бы шразу шказали: уыпить хочем! Бяри да наливай!
Он графин берет, наливает, понюхал и говорит:
— Верно!
Я говорю:
— Ишшо ба не верно! Шам гнал!
— Ну и Федя! — говорит. — И откуда ты такой, Федя?
— Откуда? Да я шмоленский рожок…
Кирпичи
Вовка-слесарь с Кировского завода. Ленинградская глазная больница. 1962 г.У нас слесарь один после получки поллитру принял и заснул.
Славка говорит:
— Давай ему на пузо кирпич положим — проснется или нет?
Положили. А он спит-храпит, и пузо у него вверх-вниз ходит. И кирпич ходит.
Славка говорит:
— Тащи еще.
Мы еще пять штук положили. Спит. Потом еще шесть положили, всего двенадцать положили, а он так и не проснулся!
А которые у нас в ящике для стружек металлических любят кемарить. Токарь один. Мы туда рукав провели и тихонько воду пустили. И что ты думаешь? Не просыпается! Во дает! Вода текет, а он только как захлебываться стал, так и проснулся.
А которых просто так — из рукава обдашь, и тоже встают.
А нас не. Не трогают. Потому в монтерке пьем, и если завалимся, то под щитом, а им скажем: «Если вы нас обливать будете, то попадете на щит, и вас через воду убьет».
И ничего. Не трогают. Боятся.
Телеграмма
Филатовский институт. Одесса, 1963 г.На отделение пришла почта. Передаю полученную телеграмму старичку-грузину. Он плохо говорит по-русски.
— Милинашвили! Вам телеграмма из Тбилиси. Прочитать?
— Да.
Читаю: — «Вызываетесь для телефонного разговора Тбилиси, 17.00, 27 ноября, номер заказа 349». Поняли?
— Нэт!
— Закарзян! Идите сюда! Милинашвили телеграмма. Надо перевести. Грузинский знаете?
— Канэшна, знаем! Читай тэлеграм!
Читаю.
Закарзян: — Сэйчас пиривидом!
Орет в ухо Милинашвили, хотя тот слышит хорошо:
— Милинашвили! Тэбэ тэлеграм пришел. Панымаэш? Тэбэ син Тыбылыси вызывает! Заказ тэбэ пришел! Хадыт тэлэфон нада. Панымаеш?
Милинашвили: — Нэт.
— Нэ панымаеш? У тэбэ башка ест? Пачиму нэ панымаеш? Еще адын раз гаварит буду! Тэбэ заказ Тыбылыси вызываит. Син у тэбэ ест?
Милинашвили: — Нэт.
Закарзян: — Как нэт, как нэт? Гаварыл три син ест, а тэпэр нэт?
Милинашвили: — Да.
Закарзян: — Тэпер да? Уже син радыл? Тэбэ тэлефон хадыт нада, син гаварыт будэш. Завтра гаварит будэш.
Я вмешиваюсь: — Сегодня. В пять часов.
Закарзян: — Сыводня. Пять часов. Панымаеш?
Милинашвили: — Да.
Закарзян: — Я гаварыл — пиривидом!
Урок русского языка
Филатовский институт, Одесса, 1963 г.Закарзян: Сестра пришель, укол хотэль дэлат, никого нэ нашель и ушель.
Маробьян: Почему, скажи, пожалуйста, говоришь: «сестра пришель, систра ушель?» Надо говорит: «систра пришла, систра ушла»…
Закарзян: Ты молодой, да?
Маробьян: Ну, молодой. Что ты хочэшь этим сказат?
Закарзян: У тэбя зубы ест?
Маробьян: Ест.
Закарзян: А у меня на букву «а» зубов нэ хватает. Понял?
Ладога
Иван Петрович Давыдов, шофер, 51 г. Ленинградская глазная больница, 1962 г.Я про себе хочу рассказать. Я у Якубовского личный шофер был. Он был начальник ледовой трассы. Три ромба носил. В ноябре трасса открылась, и погнали туда машины. Работали день и ночь, только как ростепель на Ладоге, так стоим.
Я у Якубовского спросил раз: «Чего это мы столько машин гоняем и, день и ночь, возим да возим?» А он: «Сейчас, — говорит, — и суток мало. Если, — говорит, — не будем возить, помрет Ленинград с голоду».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
