Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву

Яэль Герзон («маленькую») я видела последний раз в жизни. Яэль, добросердечная, обаятельная моя подруга, была самой развитой, самой начитанной из нас. Она ежедневно приходила к нам домой. Она была жизнерадостной и внимательной ко всем. Ее отец всю жизнь проработал рабочим в типографии. У нее, по-видимому, были наследственно слабые легкие, и, она, заболев в тюрьме воспалением легких, умерла в возрасте 27 лет. Тюремная администрация отказала родителям в просьбе перевести ее в больницу «Адасса», а когда перевели, было уже поздно. Кто мог подумать тогда, что мы больше никогда с ней не увидимся! Последнюю весточку от Яэли я получила из Франции: фотографию ее с Геней. А в своем письме она писала, что на моем месте она бы поступила на технический факультет, а не на гуманитарный, как я, чтобы стать инженером и непосредственно участвовать в индустриализации, в строительстве социализма в СССР. Она была одной из жертв коммунистического идеализма тех лет, одновременно наивной и трагической. Во время расставания нам было по 18 лет, и казалось, что вся жизнь впереди.

Отсутствовали среди ближайших друзей Симха и Меир, которых партия направила учиться в КУТВе (Коммунистический университет трудящихся Востока), так как они владели арабским языком. Приехав в Москву, я еще застала их на учебе. Они вернулись год спустя.

До сих пор я не могу спокойно описать мое прощание с родителями. Под охраной полицейского с сопровождающими меня родными и друзьями я шла по направлению к строящемуся порту на берегу Яффо. Мы дошли до ворот, которые были рядом с широкой строящейся стеной. Перед воротами я со всеми попрощалась и вошла туда только с родителями в сопровождении полицейского от Тель-Авивской полиции, владевшего русским языком. Мы подошли к берегу и остановились рядом с ожидавшей меня лодкой.

Я никогда ранее не видела отца плачущим. С тех пор я больше не встречалась с отцом, кроме одного раза во сне. Все годы разлуки я переписывалась с родителями. И в страшные годы сталинских репрессий я считала своим долгом писать им. Я причинила им столько горя и не могла допустить, чтобы они думали, что я арестована. Письма мои были лаконичными: в них я писала, что мы все здоровы, оба работаем, а дети учатся и хорошо развиваются. Мама отвечала мне длинными письмами, которые всегда заканчивались словами надежды на встречу со мной, а папа в конце каждого письма приписывал несколько предложений. Бат-Ами, которой было шесть лет во время моей высылки, недавно рассказала мне, что она по сей день помнит атмосферу тяжелого траура, царившего тогда дома. Това и Мирьям рассказывают: отец прибегал в середине дня домой и, надеясь найти меня там, заходил за барак, где я любила читать книги, лежа на земле в тени. Ему не верилось, что меня уже нет дома. Убедившись, что меня там действительно нет, он опускал козырек фуражки низко на глаза и уходил.

Я помню два письма, присланных мне отцом. Первое письмо было написано в день моего двадцатилетия по еврейскому календарю: 24 хешвана 1933 года, с поздравлениями и пожеланиями. Второе письмо он написал мне на смертном одре. Он писал, что его выписали из больницы после операции, он идет на поправку и у него снова появилась надежда увидеться со мной. К письму шла приписка Мирьям: «Отца не оперировали, так как обнаружили, когда вскрыли его на операционном столе, что оперировать уже поздно, и жить ему осталось только 6 месяцев». Перед операцией, писала она, он сказал, что ему не нужен еще десяток лет жизни, ему бы только увидеться со мной и тогда спокойно умереть. Получив это письмо, я начала хлопотать о поездке в Израиль. Но, увы, я опоздала, прибыв лишь через одиннадцать месяцев после его смерти. Он умер 16 апреля 1955 года, а я прибыла 12 марта 1956 года.

Подойдя к могиле отца и ощутив, что вот под этим мрамором похоронен мой отец, что ничего нельзя вернуть и никогда я его больше не увижу, я горько заплакала. Я стояла над могилой и долго рыдала. Со мной у могилы была вся семья: мама, сестры с мужьями, брат с женой и кое-кто из старших детей. Они стояли безмолвно и неподвижно, дав мне выплакаться… С тех пор я увидела отца раз во сне. Я спала ночью на диване в новой кооперативной квартире в Москве, куда мы переехали в 1963 году. Мне приснился сон: я лежу на диване, а моя мама сидит на его краю и смотрит на меня с радостной улыбкой. Вдруг я вижу отца, стоящего перед диваном и смотрящего на меня. Я обрадовалась: ведь я не видела его со дня прощания. При виде моей радости его лицо засияло счастливой улыбкой. Но тут я вспомнила, что их уже нет в живых: я испугалась, закричала и проснулась.

Я вспоминаю: мама с папой стоят рядом со мной и плачут. Папа тихо всхлипывает, а мама плачет громко. Я успокаиваю их, говоря, что многие молодые девушки моего возраста оставляют родительский дом и едут учиться за границу. И я в России буду учиться. Я обещаю им писать ежедневно. Недалеко от нас стоит полицейский с замкнутым выражением лица. На него была возложена жестокая обязанность передать меня с документами капитану корабля. Арабы-лодочники стоят рядом и с сочувствием следят за сценой прощания. Они просят меня сесть в лодку. Мама потеряла самообладание: крепко обняла меня, не отпуская от себя, и плачет навзрыд. Лодочники подошли, силой оттащили меня от матери и посадили в лодку. А в лодке заплакала я. Сквозь слезы я смотрела на подруг, которые, забравшись на строящуюся стену у берега, махали мне белыми платками на прощание.

Так и осталась в моей памяти Яэль Герзон с ее подбадривающей улыбкой: она стоит на стене в своем черном сарафане и машет мне платком.

Мы поднялись на борт парохода, который стоял далеко от берега. Нас встретил моряк. Позднее я узнала, что он был секретарем партийной ячейки экипажа судна. Он поздоровался со мной и взял мои документы у полицейского, объясняясь с ним по-русски. Он позвал двух женщин из обслуживающего персонала судна и демонстративно в присутствии полицейского приказал проводить меня в каюту первого класса. Последние его слова я поняла. У него был уже опыт в приеме высылаемых. В то время в СССР отношение к политэмигрантам было еще хорошим.

На борту судна не было богатых пассажиров, и я была единственной пассажиркой в первом классе. Женщины взяли мой багаж и отвели меня в каюту. Пароход стоял на якоре у берегов Яффо весь этот день и всю ночь. Я стояла у перил и смотрела на город. Мое состояние тогда трудно передать словами: тяжелая, охватившая мою душу подавленность была непосильной. Я думала: «Все считают меня смелой. Но ведь все случилось со мной из-за моей слабости. Как я допустила, что меня оторвали от моих любимых, заботливых родителей?! Как я могла нанести им такой удар?! Теперь я оторвана от сестер, брата – от всей семьи и от любимой Страны».