Владимир Бушин - Эоловы арфы

Они снова обменялись рукопожатиями.

При виде всего этого Дункеля бросило в жар; ему стало муторно и тоскливо. Он решил встать и уйти, но вдруг с ужасом почувствовал, что ноги не слушаются его.

Когда шумная публика повалила из зала, кто-то, проходя мимо Дункеля и не подозревая того, как близок к истине, весело, озорно воскликнул:

— На улицу, сударь! Что вы сидите? Или вас пригвоздило к месту?

Дункель отвернулся. Все вышли, а он так и остался в кресле. Сидел до тех пор, пока к нему не подошел служитель, которого он попросил позвать на помощь людей.

На улице Марксу, Энгельсу и Корфу хотели снова устроить овацию, но им было некогда, они торопились на Унтер-Хутмахер, 17, в свою родную «Новую Рейнскую».

— Не обижайтесь, господа, и не унывайте! — подняв руку, крикнул Маркс. — Ведь завтра, здесь же, в девять утра мы встретимся с вами снова. Бой будет продолжен!

— Сегодня победа за нами! Пока «Новая Рейнская» спасена! — ликующим голосом подхватил Энгельс. — А завтра — посмотрим!

Это «посмотрим!» вместило столько задора, дерзости, силы, что было ясно: и завтрашний бой их не страшит.

Едва ли не у всех кёльнцев, присутствовавших на суде и расходившихся сейчас по домам, среди множества мыслей, впечатлений, чувств, оставленных процессом, неотвязно вставали вопросы: что же произошло в совещательной комнате? Почему присяжным заседателям потребовалось лишь двадцать минут, чтобы в один голос оправдать подсудимых?

А дело все в том, что в совещательную комнату присяжные пришли уже с твердым намерением сказать: «Нет, не виновны». Одним весь ход процесса, особенно же речи Маркса и Энгельса, ясно показали, что быть в данном случае на стороне обвинения просто невозможно и бессмысленно. Другие — их, пожалуй, больше всего — были убеждены, что всех подсудимых надо бросить в тюрьму, а газету закрыть, но они видели перед собой полный зал людей, горячо сочувствующих подсудимым; они знали, что на улице, у подъезда суда, собралась возбужденная толпа; они помнили, что когда 14 ноября прошлого года Маркса вызвали на допрос, то до Дворца юстиции его провожало несколько сот человек, которые не разошлись во время всего допроса, а когда главный редактор «Новой Рейнской газеты» вышел от следователя, они радостно приветствовали его, проводили до зала Эйзера, где он поблагодарил их за поддержку; и всем было совершенно ясно, что если бы Маркса арестовали, то эти люди освободили бы его силой. Третьи принимали в расчет, что хотя революция почти повсеместно и разбита, но сколько еще всюду брожения, затаенной злобы, жажды мести. Четвертые были подавлены и сбиты с толку поведением подсудимых: по их убеждению, если люди ведут себя так независимо и смело, значит, за ними непременно стоит какая-то большая сила; эта сила была им неизвестна, тем могущественнее и страшнее она казалась…

Лишь один присяжный заседатель из двенадцати пришел в совещательную комнату с решением провозгласить: «Да, виновны!» Это была та самая «рожа», на которую обратил внимание Энгельс. Но перед тем как подошла его очередь отдать свой лист старшине, один присяжный спросил другого:

— А этот Энгельс не родственник ли коменданта города полковника Энгельса?

— Не думаю… Не знаю, — последовал неопределенный ответ. — Впрочем, бог весть…

«А что, если и правда родственник? — смятенно подумала „рожа“. — По нынешним временам все может статься!»

И он четко, размашисто вывел: «Нет, не виновны!»

Так сложилось полное единодушие и произошло «чудо» еще более разительное, чем то, на которое смутно надеялся Маркс, а когда кто-то предложил поблагодарить Маркса, то, хотя с предложением согласны были не все, ни у кого не повернулся язык возразить.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Женни распахнула дверь в комнату мужа.

— Карл! Опять пришли солдаты.

— Какие солдаты? — Маркс поднял голову, нехотя оторвав взгляд от рукописи.

— Да, наверное, те самые, что приходили позавчера, когда ты еще не вернулся из Дюссельдорфа.

— Но позавчера, по словам Ленхен, были не солдаты, а унтер-офицеры.

— Боже, какая разница! — досадливо махнула рукой Женни.

— Кое-какая разница, моя милая, все-таки есть… Ну и что они хотят?

— Они требуют, как и тогда, личной беседы с тобой.

— Требуют?

— Именно требуют.

— Я думаю, Женни, — Маркс встал из-за стола, — мы могли бы это требование оставить без внимания, но, согласись, ведь интересно — зачем я им понадобился?

— Нет, Карл, — Женни решительно покачала головой, — у меня интерес к таким визитам и беседам пропал на всю жизнь со времен Брюсселя.

Маркс видел, что жена испугана, взволнована, ему хотелось успокоить ее, ободрить, и потому он тянул разговор и старался придать ему шутливый характер.

— Ах, ты ничего не понимаешь! — сокрушенно воскликнул он. — Ты не видишь разницы не только между солдатом и унтер-офицером, но и даже между армией и жандармерией. Ведь тогда, в Брюсселе, к нам наведались и увели меня жандармы! У жандармов — и это вполне естественно — всегда есть о чем поговорить со мной. Но вот когда в тихое послеобеденное время на квартиру к доктору философии и главному редактору большой газеты приходят унтер-офицеры армии его величества и настаивают на личной беседе с ним, то это, право, весьма необычно и загадочно. Я заинтригован. Может быть, они хотят попросить у меня фотографию, чтобы повесить у себя в казарме. Ты должна принять во внимание, что после двух выигранных процессов моя популярность необычайно возросла…

— Карл, не шути, — очень серьезно перебила Женни. — Лучше вспомни, чем окончилась беседа с солдатами одного философа из Сиракуз.

— Женни! Что за мрачные аналогии! — Маркс засмеялся. — Во-первых, там не было никакой беседы, солдат просто подошел и стукнул ученого по темени; во-вторых, этот ученый был уже стар и немощен, а твой Карл могуч как Арминий.

Из прихожей послышался шум, говор, через несколько секунд дверь в комнату открылась, и вошел Энгельс.

— Слава богу! — с облегчением и радостью воскликнула Женни. — Как хорошо, что вы пришли!

— Что тут происходит? — спросил, поздоровавшись, Энгельс. — В прихожей толпится половина кёльнского гарнизона…

— Идите в другую комнату, — заторопил Маркс. — Там тебе Женни все расскажет, а ко мне пригласите господ военных.

— Может быть, нужна моя помощь? — допытывался Энгельс. Он, видимо, уже почувствовал, что в происходящем есть и нечто смешное. — Как-никак я служил в пехотно-артиллерийском полку и получил там звание гвардии бомбардира.