Александра Анненская - Жорж Санд. Ее жизнь и литературная деятельность

Жорж Санд признавала достоинства нового направления, к родоначальнику которого, Бальзаку, она всегда относилась с уважением, почти с восторгом; но она не соглашалась с мнением некоторых критиков, утверждающих, что писатель может не иметь собственных убеждений, что он должен только как зеркало отражать факты и образы. "Нет, это неправда, — говорила она, — читатель привязывается к писателю как личности, любит его или возмущается им, он чувствует, что перед ним живое лицо, а не мертвое орудие". Ее удивляло, почему молодые писатели "видят и изображают жизнь так, что все честное в сердце болезненно возмущается". "Я согласна, что Фелье и я — мы, каждый со своей точки зрения, пишем скорее легенды, чем романы нравов, — говорит она в одном письме к Эдмону Абу, — но мне хотелось бы, чтобы вы делали то, чего мы не умеем; вы хорошо знаете все раны и язвы общества; вдохните же чувство силы в ту среду, которую вы изображаете так правдиво!"

Со многими из представителей новой школы она была лично знакома и дружна. Особенную симпатию выказывала она Флоберу, может быть, потому, что он был несчастлив и ей приходилось ободрять и утешать его. В ее «Переписке» помещено несколько писем, в которых она выясняет противоположность между своим способом творчества и его и уговаривает Флобера обращать больше внимания на идею, чем на форму. "Я все удивляюсь, почему вы работаете с таким трудом, — говорит она, — неужели это кокетство с вашей стороны? Не думаю… Что касается слога, я обращаю на него гораздо меньше внимания, чем вы. Ветер играет моей старой арфой по своему произволу. Она издает то высокие, то низкие ноты, то полные, то слабые звуки; мне это, в сущности, все равно, только бы явилось вдохновение. В себе самой я ничего не нахожу, это оно поет по своей воле, худо ли, хорошо ли — не знаю. Одна мысль может утешать нас: если даже мы сами не что иное, как музыкальные инструменты, это все-таки недурное положение, и чувствовать, как нечто звучит в нас, — это ощущение ни с чем не сравнимое… Пусть же ветер свободнее играет вашими струнами. Вы слишком много работаете, вам нужно почаще давать волю этому нечто". Некоторое время спустя она журит его за то же с дружеской бесцеремонностью: "Ты читаешь, обдумываешь, трудишься больше, чем я и многие другие. Ты во сто раз богаче нас всех. Ты богач, а жалуешься, как бедняк. Подайте Христа ради нищему, у которого тюфяк набит золотом, но который хочет питаться одними выточенными фразами и отборными словами… Но, глупый человек, поройся в своем тюфяке и живи на свое золото. Питайся идеями и чувствами, накопленными у тебя в голове и в сердце; слова и фразы, форма, которой ты так дорожишь, явится следствием этого питанья. Ты смотришь на нее как на цель, а она сама есть результат". "Сохрани свое поклонение форме, но занимайся больше сущностью. Не считай, что истинная добродетель — избитая фраза в литературе. Создай ей представителя, пусть честный и сильный человек явится среди безумцев и идиотов, которых ты любишь осмеивать. Уйди из пещеры реалистов и вернись к настоящей реальности, в которой прекрасное мешается с безобразным, тусклое — с блестящим, но где стремление к добру всегда находит свое место и свое применение".

В Ногане у Жорж Санд почти постоянно гостил то кто-нибудь из ее близких знакомых, то какой-нибудь больной артист или художник, которому надобно было поправить здоровье. Она очень любила, чтобы к ней приезжали гости из Парижа, но не всегда умела разыгрывать роль любезной хозяйки. Если мысли ее были чем-нибудь заняты, она не могла отрешиться от них и болтать с гостем о том, что его интересовало. Нередко посетитель находил вместо любезной приветливости рассеянную молчаливость, сильно смущавшую его. Рассказывают такой анекдот о приеме, оказанном ею Теофилю Готье, когда он в первый раз приехал к ней в Ноган. Она приглашала его самым настойчивым образом, и он был уверен, что своим приездом доставит ей величайшее удовольствие. Каково же было его разочарование, когда она встретила его без всяких изъявлений восторга, с вялым, утомленным видом. Разговор между ними не клеился, так как она давала на всё короткие рассеянные ответы и наконец даже совсем ушла из комнаты для каких-то хозяйственных распоряжений. Парижанин, считавший, что принес великую жертву, приехав в провинциальную глушь, рассердился, схватил свою шляпу, трость, чемодан и хотел тотчас же уехать обратно. Один из друзей Жорж Санд, бывший при этом, поспешил предупредить ее. Она сначала никак не могла понять, в чем дело, а когда поняла, пришла в ужас и отчаяние. "Да отчего же вы не сказали ему, что я — дура!" — вскричала она. Ее привели к Теофилю Готье. Начались объяснения; при виде ее неподдельного горя он понял, что вышло недоразумение, и охотно остался. Жорж Санд вела постоянно обширную переписку. Кроме друзей и близких знакомых, на письма которых она всегда отвечала очень охотно и обстоятельно, ее осаждали просьбами всякого рода. Хотя она не изменила своим республиканским убеждениям, но было известно, что Наполеон III относился к ней с уважением и доверием. Поэтому к ней постоянно обращались с просьбами походатайствовать за того или за другого политического преступника, похлопотать, чтобы одного вернули из ссылки, другому смягчили наказание, третьему разрешили жить во Франции. "Когда я ничего не могу сделать, я не отвечаю, — рассказывает она. — Но если есть хоть малейшая надежда, я делаю попытку и должна сообщить об этом просителям". Один разряд писем она никогда не оставляла без ответа: это были письма разных начинающих писателей, просивших у нее советов и указаний или присылавших ей на просмотр и на разбор свои произведения. Она добросовестно прочитывала все доставляемые ей рукописи и прямо, откровенно высказывала о них свое мнение. Советы ее молодым писателям сводились, главным образом, к одному: учитесь, изучайте природу и жизнь! Если писатель не собрал заранее запаса серьезных сведений по какой бы то ни было отрасли знания: по истории, естественным наукам, политической экономии или философии, — его перо будет работать в пустом пространстве; чтобы труд его не пропадал даром, он должен прилагать его к сопротивляющейся материи, должен, обрабатывая свой сюжет, смотреть на него не с условной, банальной точки зрения, а гораздо глубже, рисовать свои картины на прочном фоне. "У вас есть инстинкты и вкусы художника, — пишет она при разборе одного из присланных ей произведений, — но вы можете каждую минуту убедиться, что художник, исключительно художник — бессилен, то есть посредствен или безумен. Вы думаете, что можете производить, не накопив. Вы думаете, что для этого довольно собственного размышления и чужих советов. Нет, этого слишком мало. Надобно многое пережить, многое изучить, многое переварить; надобно испытать любовь, страдание, ожидание и все время учиться, учиться! Одним словом, прежде чем биться на шпагах, надобно уметь хорошо фехтовать. Искусство — вещь священная, чаша, к которой можно приступить только после поста и молитвы. Забудьте его, если не можете одновременно заниматься и серьезным изучением, и первыми опытами творчества".