Николай Иванов - Воспоминания театрального антрепренера

Но мне лично он крайне антипатичен и его услугами, даже бесплатными, мне воспользоваться нежелательно.

— Я понимаю вас, — сказал губернатор, — но поборите в себе враждебное чувство и дайте ему сыграть, этим вы обяжете меня.

Делать было нечего, пришлось согласиться на его гастроли. Сейчас, по выходе анонса, в городе стал циркулировать слух, что Б., мой личный враг, участвует в моем театре против моего желания, чуть ли не по приказанию губернатора. Этот слух сделал то, что жители были вооружены против гастролера и, собравшись на первый же спектакль в большом количестве, встретили его дружным шиканьем и свистом.

— Это ваши штуки! — сказал мне ничуть не смущенный Б., выйдя за кулисы.

И этот незаслуженный укор, и эта демонстрация (относившаяся исключительно, как оказалось потом, к губернатору) смутили меня до крайности, и я не знал, что сделать с бушевавшей толпой, так необдуманно вступавшейся за старого своего антрепренера. Б. попробовал было еще раз выйти, но его опять встретили шиканьем, тем не менее он начал свою роль, думая силою своего дарования заставить зрителей раскаяться в преждевременном суждении об его персоне; но публика была неумолима — каждый его выход сопровождался гробовым молчанием, а лучшие места роли приправлялись шипеньем.

На другой же день Б. исчез из Твери, оставив на мое имя коротенькую записку, в которой говорилось: «Положим, виноват я перед вами, но зачем же так бесчеловечно мстить».

Этот укор был несправедлив, обидно несправедлив. Я повторяю и теперь, на склоне дней своих, — весь этот протест публики был для меня так же неожидан, как и для Б. Не только я не принимал в нем участия, но даже не подозревал его…

XIII

Сын мой Григорий. — Д.А. Славянский. — Мое путешествие с ним по России и за границей. — Заключение.

Самый младший сын мой, Григорий, с малолетства отличался блестящими музыкальными способностями; он самоучкою дошел до игры на рояле, скрипке, виолончели и друг. инструментах. С двенадцати лет он был солистом в театральных оркестрах, а с шестнадцати — самостоятельным капельмейстером. В настоящее время, имея двадцать второй год от роду, он является организатором и управителем «Русской певческой капеллы», дающей свои концерты на подмостках петербургских частных сцен. Вся печать отзывается об его концертах крайне лестно и это безгранично радует меня.

Несколько лет тому назад, от кого-то узнал Дмитрий Александрович Славянский про выдающиеся способности моего сына и упросил меня отпустить его к нему на должность хормейстера. Первоначально я отклонил это предложение, мотивируя малолетством Григория, отрывать которого от себя было жаль и боязно, но потом, когда Славянский пригласил и меня на службу в свою капеллу, единственно кажется для того, чтобы я мог не расставаться с сыном, то пришлось сдаться на его увещания и провести несколько лет в странствованиях по белу свету. Я при капелле занял роль передового, очень важную во всех артистических путешествиях. На обязанности передового лежит устройство концертов, начиная с найма зала или театра и кончая продажей билетов. Обыкновенно передовой приезжает за несколько дней раньше капеллы в тот город, в котором должен быть концерт и, устроив все, отправляется дальше, в другом городе проделывает то же и опять дальше, а по его следу едет капелла.

Д.А. Славянский доводится мне старым знакомым. В бытность мою, первый раз тверским антрепренером, он принимал участие в дивертисментах, даваемых в то время часто вместо водевиля. Он был тогда очень молоденьким, стройным юнкером, его тенор чрезвычайно нравился публике и он пользовался солидным успехом. По выходе из военной службы, посвятив себя театру, и главным образом пению, он играл у меня в Пензе и Самаре. Его излюбленною ролью был Торопка в «Аскольдовой могиле» и Иван в водевиле «Анютины глазки». Актером он был очень недурным, не говоря уже об его симпатичном пении, и публика относилась к нему чрезвычайно радушно…

Вскоре по вступлении в его капеллу, сын занял в ней выдающийся пост учителя пения. У Дмитрия Александровича зародилась гуманная идея приучить каждого своего певчего к какому-нибудь оркестровому инструменту, дабы он, по потере, голоса не оказался совершенно лишенным куска хлеба. Кроме того, музыкальные упражнения должны были способствовать большему развитию слуха. Мой сын с терпеливой энергией принялся за этот труд и в короткое время образовал из певчих довольно недурной оркестр.

С капеллой Славянского я объехал почти всю Россию, побывал в Германии, Франции и Англии. Во многих городах, особенно в волжских, я встречал много старых знакомых своих и эти встречи доставляли мне истинное наслаждение; они напоминали мне минувшие дни моей кипучей антрепренерской деятельности, моего неустанного труда. Меня радушно встречали начальствующие лица, к которым приходилось обращаться по разным обстоятельствам при устройстве концертов, и весело вспоминали о «нашем старинном знакомстве». И что же оказывалось? Они знавали меня еще детьми, а их родители со мною дружили несколько десятков лет тому назад. Называйте это как угодно, хоть наивностью, хоть сентиментальностью, но это так мило сердцу, так приятно, так симпатично самолюбию. Нужно быть непременно стариком, чтобы понять всю эту прелесть…

Иностранные земли не произвели на меня того чарующего впечатления, которое выносят обыкновенно все туристы. Впрочем, это может быть потому, что я посетил их седовласым старцем, а не юношей, который обладает по понятной причине большим воображением, меньшею рассудительностью и никаким уменьем сравнивать и сопоставлять. Я пожил — и мне чужая краюшка хлеба не вкуснее собственной…

Вот все, что уцелело в моей памяти. За неполноту, отрывочность и за невольные погрешности, если только таковые встретятся, еще раз прошу прощения. В заключение не могу обойти молчанием результата моей полувековой деятельности за кулисами провинциального театра. Как вступил я на сцену ни с чем, так и сошел с нее без всего. Почти одно и то же, но между тем разница без меры. Вступал я молодым, с розовыми надеждами на настоящее, мало заботясь о будущем и совсем не думая о перспективе старости. Для юноши, полного сил и энергии, нужда и недостатки нипочем, он смотрит на них с насмешливой улыбкой, в полной уверенности восторжествовать над ними, а старик падает от их назойливого взгляда, для него нет ни борьбы, ни исхода. Нет ничего хуже, мучительнее, обиднее, как сознание своей немощи. Не я один из актеров дожил до старости, доживали и другие, и все поголовно влачили незавидное прозябание в смысле материальных средств, ибо не было примера, чтобы актер мог обеспечить свою старость. Из чего? Когда? Приятное исключение составляют служители казенных театров, но их в сущности немного, этих счастливцев перечесть можно по пальцам; а провинциальных лицедеев, устаревших, не способных, без крова и хлеба, разбросано по России бесчисленное множество… Актерская участь — самая ужасная: молод, здоров, весел — лавры, овации до головокружения и деньги; чуть только на лице появились складки, то там, то сям, почувствовал боль — оказываешься лишним, дармоедом, на твое место есть такой же претендент, каким и ты был прежде, тоже в свою очередь кого-то заменивший, молодой, здоровый, веселый. Видя цыганскую жизнь, придавая легко доставшимся деньгам малое значение, в вихре вечно свежих впечатлений не представляя себе старости, — ты ничего не сохранил. Ты сошел с театральных подмостков на рыхлую почву и в первый раз задумался: «мне нужен сухой угол и кусок хлеба!» Мимо тебя пробежал твой бывший поклонник и не узнал тебя: при дневном свете и в житейской у обстановке ты совсем не тот, что при газовом освещении и в мишурном блеске театрального тряпья. Первая мысль, осеняющая тебя, без сомнения: «работать!» Но на какую работу ты способен? Чему ты учился?…