Владимир Лапин - Цицианов

Вместе с королем в Гродно прибыло более 150 человек свиты и челяди. Главным распорядителем являлся Репнин, но Цицианов, как верховный воинский начальник в этом городе, нес персональную ответственность за все происходящее[124]. О значимости Цицианова в круге лиц, составлявших охрану короля Станислава Августа, говорит тот факт, что он лично подписывал все пропуска, позволявшие как чиновникам, так и «партикулярным лицам» появляться в королевской резиденции. Генерал также присутствовал на обедах последнего польского монарха, а также на акте отречения его от престола, состоявшемся 14 (25) ноября 1795 года. Примечательно, что отбыл Цицианов из Гродно через две недели после этого знаменательного события, поставившего точку в многовековом споре России и Польши за гегемонию в Восточной Европе.

Несмотря на то что Станислав Август своим поведением не подавал повода для беспокойства, надзор за ним был довольно строгим. Когда он выезжал на прогулку верхом, его сопровождал взвод драгун (34 человека) с офицером. Когда же заскучавший король решил переехать через Неман на «польскую» сторону реки, ему перечить не стали, но на всякий случай усилили конвой казачьей командой. Только во второй половине сентября сопровождение во время его прогулок уменьшили наполовину — до 18 драгун. К тому времени власти убедились: ни сам почетный арестант, ни его сторонники не помышляют об организации побега или иного действия, направленного против «видов правительства». Однако как только был замечен лакей, долго разговаривавший с русским часовым, последнего тотчас сменили и допросили. «По расспросу оказалось, что помянутый лакей рассказывал много лишнего и дерзкого часовому; по донесении о том Главнокомандующему препоручено было господину генерал-майору князю Цицианову сказать господину Брестовскому (дворецкому. — В. Л.), дабы наказан был реченый слуга за лишнюю дерзость»[125].

Если есть королевский двор, то должны быть и придворные партии, активно интригующие друг против друга. Гродно не стало исключением. Во главе одной группировки стояли Н.П. Панин и Лобанов-Ростовский, а во главе другой — Цицианов и И.А. Безбородко. Если бы то был не век Екатерины II, то можно было бы утверждать: вторая партия должна взять верх, поскольку один из ее руководителей являлся военным комендантом Гродно и контролировал передвижение всех лиц, в этом городе находящихся, а другой вел специальный журнал, служивший официальным отчетом о ситуации в королевской резиденции. Но обычной практикой государственного управления являлось и является создание «альтернативного» центра если не власти, то влияния. Другими словами, наряду с чиновником, облеченным всей полнотой власти, в ведомстве или в регионе присутствовал человек, который наблюдал за действиями министра или губернатора и сообщал обо всем в Петербург.

Изучать придворные или ведомственные интриги — дело неблагодарное, поскольку источники в большинстве случаев либо отсутствуют, либо туманны и крайне противоречивы. Достоверен лишь очевидный исход «подковерной» борьбы — утрата кем-либо из участников прежнего влияния (или даже отставка) и «вознесение» на новую административную высоту другого «борца». Иногда результаты такой борьбы проявлялись позднее, уже в следующее царствование. Так, Никита Петрович Панин в павловское время был в фаворе (вице-канцлер, посол в Берлине, действительный тайный советник), а с восшествием на престол Александра I оказался не у дел и остаток своих дней (36 лет!) провел в отставке. А вот его соратник князь Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, наоборот, в 1797 году при Павле I «вылетел» с поста архангельского губернатора и вернулся на службу при его сыне, причем занимал ответственные должности. Илья Андреевич Безбородко был родным братом «всесильного» при Екатерине II канцлера Александра Андреевича. По нашему мнению, гродненский период жизни Цицианова был ознаменован еще одним важным событием: он познакомился с Адамом Чарторыйским, одним из самых влиятельных людей начала царствования Александра I, заместителем министра иностранных дел, а затем и главой внешнеполитического ведомства в те годы, когда наш герой служил в Закавказье.

Военный успех имел свои измерения. Главными и наиболее осязаемыми являлись трофеи, поскольку в отличие от «побитых» противников их можно было предъявить высокому начальству, а буде при армии окажется сам монарх — то и ему. Главы государств — люди не кровожадные, и созерцание сотен истерзанных и окровавленных тел — отнюдь не самое любимое их занятие. Одно дело — цифра в рапорте, другое — то, что она обозначает на самом деле. Наиболее почетными трофеями неодушевленными считались пушки и знамена, а одушевленными — плененные неприятельские солдаты, офицеры и генералы. Всё это были именно символы виктории. Использование вражеских орудий было довольно редким явлением, поскольку даже для обслуживания собственных обычно не хватало канониров (прислуги) и упряжных лошадей. Зато пушки являлись неоспоримым признаком удачи, а их потеря в подавляющем большинстве случаев объяснялась неорганизованным отступлением (бегством), не дававшим возможности своевременно отвести батареи в безопасное место. Знамена (штандарты, значки, бунчуки и т. п.) также годились только для удовлетворения самолюбия, ибо каждый такой предмет означал победу над частью, для которой он ранее служил символом ее воинского достоинства и вообще существования. (Отсюда традиция расформировывать полки, утратившие свои знамена.) Взятие русскими войсками Варшавы сопровождалось захватом огромного арсенала — 518 орудий различного калибра, о чем с восторгом рапортовал А.В. Суворов П.А. Румянцеву 12 февраля 1795 года. Кроме того, победителям досталось большое количество снаряжения, боеприпасов и вооружения: ядер 7000, бомб 120, ружей годных 7179, ружей «неспособных» 2711, охотничьих ружей годных 549, «неспособных» 2138; карабинов 900, сабель 4012, пистолетов 1115, стволов ружейных 2603, пистолетных 160, тесаков 1111, штыков 2237, клинков железных 3332, пик годных 2030, кос годных 3789, музыкальные инструменты, шанцевый инструмент, 100 седел, 60 мундштуков и 28 недоуздков. Армия получила также 499 лошадей[126]. Успехи русской армии в Польше произвели сильное впечатление на турок. Коллежский асессор Макарескуль сообщал из Молдавии о том, что турки «не оставляют прежних своих замыслов (то есть надеются на реванш за поражение в 1787—1791 годах. — В. Л.), коим противится только страх российского оружия, толико успешно польские мятежи превратившего»[127].

Нелишним будет заметить, что на войне зарабатывались не только чины и ордена. По свидетельству Л.Н. Энгельгардта, один из участников польских кампаний 1792—1794 годов, полковник Древич, был пожалован населенными имениями, и, «кроме того, он чрезвычайно обогатился во время своих действий в Польше»[128]. Это вовсе не означает, что офицеры грабили дома в городах после штурма. Просто они за бесценок скупали то, что приносили в лагерь их подчиненные, и это не считалось чем-то зазорным. Участник Русско-турецкой войны 1787—1791 годов писал в своих воспоминаниях, как после неожиданной стычки казаков с неприятельской конницей «убитые турки раздеты были донага, и у нас в пехотном авангарде сделалась ярмарка: оружие разного рода, конские богатые уборы и лошади продавались за ничто»[129].