Светлана Алексиевич - Зачарованные смертью

Я никогда не задумывалась: какая я? Такая, как все, или нет? Помню только, что маленькая просыпалась и скорее бежала к зеркалу: что там? Конечно же, разочарование — тот же нос и те же губы. Но это в детстве. А она, мне кажется, всегда относилась к себе, как к картине или скульптуре собственной работы, где можно еще что-то добавить, закрасить или даже перерисовать, выдолбить, отсечь лишнее. Один наш спор. Тогда в газетах много писали о смертной казни. И у нас был разговор, что никто не имеет права на чью-то жизнь, у человека над человеком этой власти нет. Она с этим соглашалась, но разрешала себе власть над собой, над своей жизнью. Бунтовала:

— Как это не мне решать? А кому?!

Кому? Подождите. Я поймала слово, которое больше всего к ней подходит. Вот оно — бунт! Всегда на ней какие-то немыслимые шляпы, какие-то немыслимые брюки или блузки экзотической длины — ее дразнили: „Десять лишних сантиметров“. А у нее это называлось по-другому: „Десять сантиметров личности!“ Спала на полу. Зачем?

— Я хочу знать, какая у меня власть над моим телом.

Принципиально не списывала и не слушала подсказок.

— Я не пою со второго голоса.

Правда, это на самом деле была нездешняя птица! И дело совсем не в том, что она умерла и я так теперь о ней думаю. Я всегда так о ней думала…

В седьмом классе умер один наш мальчик. Мы пошли на похороны всем классом, и я ничего не запомнила в от день, кроме нее. Как будто это ее брат умер, кто-то очень-очень близкий. Она потом его никогда не забывала, вспоминала. Я после к этому еще вернусь, так вот о бунте. Когда все вокруг твердят: я люблю это, я люблю это — мы все любим это, а один отходит в сторонку и говорит: „Почему я должен любить это?“ А гул стоит оглушительный: люблю-люблю, любим-любим… Это она называла „правом кирпича“, а какое право у кирпича — лечь в слепой фундамент, на то место, куда положат. Не хочу!

Пожалуйста, пример. Урок истории:

— Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме… Один отчеканил, второй. Мы повторяли эти слова вслед за учителем, не пытаясь и не подозревая, что можно вникнуть в клятвенный смысл привычно загнанных в наши головы слов: верит ли кто-нибудь в такое быстрое светлое будущее или нет?

— Я не верю, что буду жить при коммунизме, — сказала одна Инга и получила двойку, а была отличницей.

Все мы влюбились в Наташу Ростову, а она назвала ее плодовитой самкой (я думаю, из-за протеста восхищаться тем, что восхищает всех), чем повергла в неописуемый ужас нашу Елизавету, учительницу русской литературы, а класс в восторг. Ее не любили, ее обожали! В четырнадцать лет мы с ней размечтались о машине времени, куда бы мы попали, появись у нас безумная возможность путешествовать по времени. Она выбрала — войну:

— Тогда я была бы нужна.

— Но ты погибла бы. Первая! Такие оттуда не возвращались.

— Но все равно я должна была быть там. Только там!

Удивительно! Она была красивая, и совсем не как мальчишка, гранату на уроке физкультуры бросала, как бросают букет с цветами со сцены в зрительный зал.

Уже два месяца прошло, как ее нет, а я бесконечно о ней думаю. Ищу объяснений, которых нет, ищу логики, которой не может быть…

Умер Брежнев. Траурный митинг в школе. Стоит физрук и рассказывает анекдоты:

— Пасха. Леонид Ильич приехал в Кремль. Его встречает первый член Политбюро: „Христос воскрес, Леонид Ильич!“ Второй член Политбюро: „Христос воскрес, Леонид Ильич!“ Брежнев в ответ: „Спасибо. Мне уже доложили“.

Мальчишки хохотали и плевались. А она задыхалась от слез:

— Как они могут! Он же умер!

Ее что-то всегда останавливало перед любой смертью.

Вот этот случай еще надо рассказать. Обязательно! Мы возвращаемся из школы, она всю дорогу молчит, что на нее совершенно не похоже, она говорунья. Домой ей не хочется, и мы кружим по скверу, наверное, часа полтора.

— Ты знаешь, моя мама — убийца, — наконец вырвалось у нее. Оказывается, Олежка (это ее маленький брат) случайно родился. Она хотела его убить, это у взрослых называется „аборт“, а врачи ей не дали.

Не успеваю ничего ответить, она торопится-торопится выговориться.

— Я слышала, как они с папой ругались. Она недавно опять кого-то убила. Может, еще одного моего братика или сестричку. Ты себе воображаешь — убить Олежку!!!

Начинаю сейчас подозревать, что ее необычайно волновала тема смерти, она боялась смерти. А что, если учиться в мединститут она пошла из-за бунта против самой себя, своего страха? Это ее поступок. Когда кто-то из мальчишек ей небрежно бросил: „Ты крови боишься!“, она на другой день принесла в школу нож и при всех полоснула им себя по руке. Пошла кровь, она смотрела на нее, пока кто-то из девочек не заплакал.

Она мне не снится… Это мучает… Вдруг обиделась? Мой муж… Его она никогда не любила… Но он ее любит, я всегда знала, что он ее любит…

У нее были свои отношения с реальностью. Вот тут еще одна разгадка, я так думаю.

— Лучше всего путешествовать мыслью, — убеждала она меня. — Когда я приезжаю туда, на то место, где уже была в мечтах, в фантазиях, мне не так интересно, как интересно в мыслях, в ожиданиях.

Свой дом, а по ее словам, у нее будет единственный муж и двое детей — мальчик и девочка, она воображала так:

— Из мебели — одни книжные шкафы, из остального книги — и больше ничего.

Книги для нее были второй реальностью, и она жила, осуществлялась именно в ней. Последний школьный звонок. Выпускной вечер. На ней — белое платье, на такая красивая! Он танцевал только с ней… Они кружились… Я это запомнила… Удивительно! У меня уже были мальчики, но другие, я о нем никогда не думала… Она первая сказала:

— Вы были бы счастливой парой. А мне надо, чтобы каждый день как после дождя… Чисто и наново…

Ей хотелось чудес, она жаждала чудес: вот она куда-то пойдет, зазвонит телефон, принесут письмо — и что-то произойдет неожиданное. Чей-то голос. И кто-то ее найдет. У нас была своя школьная компания, все держалось на ней. Она притягивала, соединяла нас своей фантазией, это было столько красок, такая живопись. Поток! Убедила меня поступить в консерваторию, стать скрипачкой:

— Тоненькая, в черном длинном платье будешь стоять на сцене…

Так мы себе представляли жизнь…

Первый год Инга в мединститут не поступила, пошла работать санитаркой в больницу:

— Мне нравится принести больным свежее белье, кормить с ложечки. Я их всех люблю! Окончу институт и уеду в дикую глубинку, где буду лечить все, от кашля и бородавок до рака.

Она приучала себя к боли, к страданиям, да, приучала, потому что не выдерживала, не переносила вида мучений. Вдруг всплывает в памяти, как мы выходим после загородной прогулки из электрички: в руках — задохнувшиеся в жаре и толкотне бессильно синие васильки, а в банке из-под сока остекленевший майский жук. И ее слова: