Геннадий Головин - Покой и воля

Телевизор я унес к дверям, тумбочку поставил на газовую плиту, диван, на сколько было возможно, отодвинул; выгреб из угла завалившееся туда барахло — и приготовился к встрече.

Со стороны глядеть, выглядел я, наверное, несколько странновато: на карачках, с топором в руке, вниз головой свесившейся с дивана. Однако мне не до изящества поз было. Я совершенно всерьез был уверен, что вот-вот, через секунду-другую сунется в наш дом незванная гнусная рожа, и я наконец-то буду иметь сладкую возможность хряснуть этой тварюге между глаз.

Не тут-то было…

Когда, судя по звукам, препона между нами истончилась до картонной толщины — там настороженно замолкли. Там заподозрили, видать, неладное.

Пауза длилась и длилась.

Смешно, но мне казалось, что меня в это время, как бы сказать, изучают. Может быть, издали обнюхивают. Может быть, даже разглядывают.

Затем — совсем вблизи, до мельчайших шорохов внятно — раздалось не очень уклюжее, утесненное, поворотное движение какого-то живого существа (размером, мне показалось, с небольшую кошку) — и не таясь, громко шурша по стенкам, оно удалилось куда-то в глубину лаза, который представился мне в эту минуту в виде тоннеля, прямиком зияющего в провальную черноту ночи.

Я с досадой ударил обухом по стенке вдогонку этой трусливой твари. (Топор еще не коснулся стены, а я уже испуганно спохватился: сейчас рухнет, и там откроется… мы ж беззащитны останемся!..)

Но ничего не рухнуло и ничего не отрылось.

Просто эта гадина, услышав мое присутствие, ушла восвояси, временно отложив пакостные свои труды. В этом можно было не сомневаться — именно временно. Она нас в покое не оставит.

Ей — нужно — сюда.

И ей, этой гадине, несомненно, нужно, чтобы мы — отсюда — ушли. Под одной кровлей нам не жить.

Мир стал противным и тошным.

Все валилось из рук. Глаза ни на что не глядели. Мы даже стали ссориться.

Не покидало ощущение, что где-то рядом с нами, где-то под домом, завелся источник какой-то смрадной заразы, ни цвета, ни запаха однако не имеющей.

Мы были больны этим соседством.

Темная, ни на секунду не иссякающая эманация подленькой злобы, наглого презрения ко всему инакоживущему беспрепятственно пронизывала все поры нашего дома, раздражала, бесила и бессилила нас.

Душепротивно и оскорбительно было это соседство.

Они не появлялись. В их планы, должно быть, и не входило являть нам свой облик — до поры до времени.

Днем их вообще не было слышно. Но по ночам — с полуночи до пяти — они мрачно, воодушевленно, нетерпеливо, совершенно пренебрегая скрытностью, предпринимали все новые и новые, все более, казалось, яростные попытки — и так и этак, и с той стороны и с этой — прогрызться внутрь нашего жилища.

В эти ночи мы ощущали себя — как в осажденной крепости, под стены которой, приуготовляя последний беспощадный штурм, уверенный в себе неприятель ведет с разных сторон подкопы.

И когда начинал раздаваться отовсюду этот отвратительный хруст безжалостно и оживленно терзаемой древесины — страшное одиночество падало на нас, безысходность, отчаяние.

Все чаще пронизывало обреченное чувство, что все основания нашей крепости, нашего дома уже проедены, изъязвлены крысиными ходами вдоль и поперек, одна только видимость осталась от непоколебимого нашего дома, мы еще чудом стоим — ткни пальцем, и с трухлявеньким треском все рухнет!

На нежилой (летней) половине дома они хозяйничали уже вовсю.

Лишний раз мы предпочитали туда не заходить. Эту территорию они у нас уже, считай, завоевали. Ты входил, и с омерзительным писком и чуть ли не с топотом бросались врассыпную невидимые в потемках твари, не убегали, нет, а затаивались где-то поблизости. Ты, стоящий посреди комнаты, отчетливо чувствовал себя в перекрестъи злобно-недовольных, исподтишка ненавидящих взглядов, стоял и, естественно, долго не выдерживал так стоять, побыстрее делал свое дело — банку ли с вареньем взять, включить ли сработавшие автоматические электропробки — и выскакивал прочь! — с усилием одолевая в себе почти рвотные судороги отвращения, со стыдом ощущая какой-то прям-таки атавистический страх перед ними, весь корежась от тлетворной пакости, которую они, казалось, источают.

«Успокойся, — в тысячный раз говорил я себе, — рассуждай спокойно, не городи фантазий, гляди проще. Ну, десяток, ну, два десятка неких несимпатичных тварей оказались после пожара без своего обиталища, и совершенно естественно, что, спасаясь от гибели, бросились спешно обживать первый попавшийся дом. Ну, не повезло — твой дом оказался ближайшим от лилькиного дома — что же теперь, вешаться что ли? Ну, грызут… ну, спать не дают… По ночам грызут — потому что твари полночные — и не могут не грызть — потому что без сети коммуникаций жить им никак не можно. Погрызут-погрызут и перестанут. В лилькином доме, видать, вели себя тихо — ходов прогрызли наверняка на много годов вперед. Успокойся. Им нет дела до людей. У них своя жизнь. Они живут по законам своей жизни. Разве они трогают нас?»

Но не работали, хоть стреляйся, доводы рассудка! Многосложной дрожью ненависти, отвращения, страха, брезгливости, бессилия, отчаяния и снова ненависти содрогалась душа от этого насильственно навязанного соседства. Согласен, что с прохладной точки зрения нормальной психиатрии реакции наши на появление крыс были, что называется, не адекватны. Однако, вспомните, часто ли вы встречали в своей жизни людей (психически нормальных), которые воспринимали бы этих тварей, уж не говорю с «симпатией», а хотя бы со спокойствием, без омерзения, без уродливых душевных судорог? Почему бы это?

Я так думаю, что люди уже давным-давно догадываются: черно, загадочно мрачно происхождение этих гадин и, судя по многому, не Божьих рук они творение, а порождение Тьмы, верные приспешники сил, упорно враждебных Человеческому в мире.

Мор, глад, войны, землетрясения, наводнения, развал, катастрофы — страшные дьявольские забавы, и, заметьте, всегда тут как тут это серое подлое племя, когда надо — скрытное, вкрадчивое, подпольно живущее, когда надо — мгновенно наглеющее, гнусно торжествующее, самим фактом своего неистребимого существования как бы насмехающееся над Людьми.

Люди давно это заметили. У людей — в генной памяти — тьма злодеяний, непременные спутники которых — эти твари.

Месяца полтора это продолжалось. Месяца полтора я по ночам не спал. Я не мог, я не считал себя вправе спать. Беда приближалась, и я не хотел, чтобы она застала меня спящим.

Иногда я задремывал, но и слухом и внутренним зрением обращен был туда, в подпол.