Теннесси Уильямс - Мемуары

Вернемся к весне 1941 года, когда я в первый раз приехал в Ки-Уэст. Вместе с весной пришел приятный бонус на пятьсот долларов от моих друзей Рокфеллеров. На эти деньги я вернулся с переделанной «Битвой» на Манхэттен, представил ее Гильдии, и после несколько недель ожидания мистер Лангнер позвонил мне. (То есть — ответил на мой звонок.)

— Что касается твоей переделки, Теннесси. Ты очень похож на скачущую лягушку из Калавераса, надеюсь, ты знаешь этот рассказ Марка Твена, я хочу сказать, что ты перестарался, как та лягушка, которая выпрыгнула из округа Калаверас.

Вот так.

Когда он повесил трубку, я с сожалением вспомнил мою первую встречу с мистером Лангнером, которого я все еще люблю и вспоминаю с благодарностью. У него был стол не меньше президентского, на нем в тот день лежало столько рукописей, сколько, как я представлял себе, и во всем мире не существует. Одним великолепным жестом он смел со стола все рукописи, кроме моей, и произнес: «Меня не интересует никто, кроме гениев, так что, пожалуйста, садись».

(С того дня, когда меня называют «гением», я хватаюсь за внутренний карман, убедиться, что бумажник еще на месте.)

Работа лифтером в Манхэттене — наиболее колоритное время моей деятельности в сфере обслуживания: я дежурил по ночам в старом отеле «Сан-Хасинто», ныне снесенном, на Мэдисон-авеню в районе пятидесятых улиц. Этот отель на самом деле был чем-то вроде дома для престарелых вдов высокого положения, но скромного достатка. Они готовы были отдать последний цент за право жить по престижному адресу. Не все из них ладили друг с другом. Особенно это касалось двух: старой девы, носившей звучную фамилию Очинклосс, с которой случался припадок каждый раз, когда она нечаянно оказывалась в одном лифте с другой старой девой — с не менее звучной фамилией.

В ночной смене со мной работал телефонистом один поэт. Он сразу предупредил меня, чтобы я никогда, даже если «Сан-Хасинто» будет пылать, не допускал того, чтобы эти две старушенции попали вместе в одну кабину лифта.

Но именно это и случилось. Сцена в лифте напоминала кульминацию боя петухов. И (если вы еще не догадались) лифт застрял между этажами. Я пытался подняться вверх, на этаж Очинклосс, но другая старуха кричала: «Не надо вверх, только вниз, вниз!» и не давала мне повернуть ручку, лифт застрял между девятым и десятым этажами, а шум сражения в ту ночь разбудил, наверное, все здание. (Теперь я абсолютно убежден, что у старых леди полный иммунитет к инсультам и инфарктам, несмотря на многочисленные сообщения об обратном.)

Помню еще одну жительницу этого отеля, изумительную характерную актрису Кору Уизерспун, к тому времени уже старуху. Думаю, могу уже рассказать, что эта приятная во всех отношениях леди, ныне покинувшая этот мир, была морфинистка, и мы с поэтом должны были получать морфий по ее рецептам в ближайшей ночной аптеке.

Считается, что морфий «успокаивает», но миссис Уизерспун всегда «торчала» от него.

Она болтала со мной и поэтом в холле «Сан-Хасинто» до самого рассвета. Ее «ширка» ей хватало ровно до первых петухов. Потом мы с поэтом относили ее к лифту, он открывал дверь ее номера, а я опускал ее на краешек кровати и укладывал.

— Что бы я без вас делала, мальчики? — бормотала она с нежной и печальной мудростью старого человека, знающего, что «все пройдет».

(Понимал ли кто-нибудь и когда-нибудь неотразимую галантность и шарм леди в возрасте, в театре или вне его, также хорошо, как Жироду в «Безумной из Шайо»? Кэт Хепберн была недостаточно старой или недостаточно сумасшедшей, чтобы выразить все обаяние их ненормальности.)

В конце 1941 года я жил у художника-абстракциониста в районе складов в Гринич-Виллидже. Этот мой друг, если можно так выразиться, был чокнутым: у него и правда поехала крыша в те годы, когда в моде были еще крыши на месте.

Тогда же, очень недолго, я работал в бистро под названием «Бар нищих». Его владелицей была фантастическая личность — беженка из нацистской Германии по имени Валеска Герт.

Она была мимом и танцовщицей, но не только, совсем нет. Я работал за одни чаевые. У нее была лицензия на продажу пива, но она позволяла себе немного выходить за рамки лицензии и продавала кое-что покрепче. Была еда — сосиски и квашеная капуста. Был певец — трансвестит, то ли мужчина, то ли женщина, я никогда точно не мог понять, и всегда была несравненная Валеска.

Иногда мне удавалось добавить кое-что к моим чаевым — читая стихи-экспромты.

Для своего времени они были довольно грубоваты и пользовались успехом. Так что чаевые были вполне приличными.

Однажды вечером мадам созвала всех официантов и объявила о переходе к новой политике.

Она сказала, что официанты (нас было трое) должны складывать свои чаевые, а потом делить их с учетом администрации, то есть ее самой.

Именно в этот вечер в баре было много моих друзей и знакомых, и среди них — художник-абстракционист. Он присутствовал на кухне «Бара нищих» при объявлении Валеской новой политики, сразу после закрытия.

Я объяснил достопочтенной леди, что совершенно не намерен складывать в общую кассу свои чаевые и делить их с администрацией. Возникла шумная перепалка. У входа стоял ящик с литровыми бутылками содовой, и художник с порога начал метать эти бутылки в знаменитую танцовщицу и мима. Уже с дюжину этих бутылок было брошено, когда, наконец, одна из них попала в цель. Были вызваны полицейский фургон и карета «скорой помощи», на голову леди наложили несколько швов, а я — излишне говорить — потерял работу в этом злачном местечке.

Вскоре после этого, в страшно холодную пятницу — воистину страстную пятницу — только что начавшегося 1942 года меня неожиданно выставили из квартиры моего непостоянного друга. Художник-абстракционист слег с неким заболеванием на нервной почве, но по-прежнему жаждал общества и каждый вечер посылал меня на улицы Гринич-Виллиджа на поиски гостей строго определенного вида. Я чувствовал себя обязанным, как и еще один наш друг, которого мы звали Рыба-пилот — и в тот сезон нервного молодого художника развлекали почти каждый вечер. Но однажды мы с Рыбой-пилотом притащили домой каких-то гостей жуликоватой породы, и на следующее утро художник обнаружил пропажу нескольких ценных вещей. Проведя инвентаризацию своего имущества, он с грустью решил расстаться и с моим обществом, и с моими услугами: меня вышибли; мое белье было сдано в китайскую прачечную, а денег забрать его у меня не было — я едва наскреб мелочь на метро.

Прошло два дня в полном отчаянии, и я в первый и последний раз в своей жизни лично и непосредственно обратился за материальной поддержкой — я позвонил в секцию драматургов того союза, который и призван опекать и подкармливать писателей. И мне дали там взаймы — повторяю, взаймы — ровно десять долларов, чтобы я, пока весенняя оттепель не сгонит со скользких улиц снег, то есть всю зиму, мог спать под крышей…