Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой - Наталья Ефимовна Радько
Он пишет о женщинах, о проблемах с их абортами, чувствуя себя зрителем в цирке, зоопарке, театре — в лучшем случае. Он практически отвергает любовь.
2 июня 1973 года.
«Сейчас около девяти утра. В соседней комнате спит Жрицетка, и мне стыдно, что ночью к ней приходил».
12 июня 1973 года.
«Я создан только для того, чтобы спать с Жрицеткой, я не хочу ничего больше, я не видел ее уже двадцать дней».
3 сентября 1973 года.
«Первое — я порвал с Жрицеткой: кто дал мне силы? Меня хватило на несколько дней, в этом я уверен, в том, что было потом, заслуга другой женщины. Ее заслуга в том, что когда кончились мои силы, я любил уже эту другую женщину. Кстати, они похожи. Это второе».
Сергей Шерстюк играет в слова про любовь. Он еще думает, что женщины похожи. Он еще думает, что одинок и несчастлив. А счастье уже в пути. Оно придет с Еленой Майоровой, оно измучает его, лишит веселого цинизма и отстраненности зрителя. Он разучится спать, когда ее нет дома, он будет ловить каждый ее жест, запоминать каждый вздох. И огромного количества слов, которыми он привык спасаться от всего на свете, развлекать себя и других, — ему не хватит, чтобы она окончательно поверила в безграничность его любви, чтобы она сумела находить в ней приют от всех напастей.
А до того, как он ее узнал, он писал в своих книгах отдельно о людях и отдельно — о женщинах. Чистая дискриминация, если называть вещи своими именами. К которой — в книгах — он, собственно, и стремился, поскольку был экзотичен и хотел шокировать окружающих.
8 октября 1975 года.
«Нужно поскорее написать об О., пока не изгладилось из памяти самое главное, что есть в женщине, — а это то, что она незнакома. Я буду писать в прошедшем времени.
Тогда все мои женщины не могли прочесть время по стрелкам, были лишены мочки уха, были темны и смуглы, имели нос с горбинкой, никто из них никогда не имел таких губ, как Жрицетка, зато все они были не менее худы, эгоистичны и сварливы. Правда, О. прикрывала сварливость очень чистой одеждой и практичностью, но, зная, как она сонлива, я сразу отгадал, в чем тут дело. Вообще я постоянно был не в своей тарелке, ибо на меня очень быстро взвалили вину за ту болезнь, которой нет названия, и за последующую депрессию, причем взвалили очень грубо — по-женски, сделав всего лишь один ход. Ход такой: «Мама считает, что я заболела из-за тебя». Далее мне делали постоянные замечания в таком роде: «Вот ты такой во всем»… Сегодня О. сказала сама, что лежала без движения 20 дней — из-за меня. Когда я спросил, почему, — не ответила, только сказала угрюмо: «Ты будешь смеяться».
Смешным и насмешливым был парнем этот Шерстюк, пока считал себя несчастным. Он так ловил детали — трагические, забавные. Он думал о них. Он о них писал. Вот история не о женщине. О людях. Ничего особенного, но каков сюжет и какие характеры.
25 апреля 1973 года.
«В «Академкниге» возле памятника Долгорукому лежит на прилавке Спенсер. Разглядывающей его женщине какой-то мужчина сказал:
— Спенсера я бы купил, будь у меня уверенность, что я его прочту.
— Кто пишет, не читает, — сказала продавщица.
— Это, кажется, Ренье сказал: я не читатель, я писатель, — сказала женщина.
Тогда старик, разглядывавший монографию Пизанел-ло, сказал:
— Потому он никудышный писатель.
— На чей вкус, — сказала женщина.
— Часто вкус и эстетическая оценка не совпадают.
— У кого?
— Даже у тех, кто может гордиться вкусом. Даже у гениев. Гений может быть кем угодно, но кто угодно гением — вряд ли.
— А вы кто?
— Я читатель, — сказал старик.
Тогда я громко рассмеялся. Старик улыбнулся, глядя на меня. Ему понравился Пизанелло. Это был Солженицын».
Лена Майорова не просто так то отталкивала его, то догоняла босиком. Ей было понятно — легко не будет. Захочется поплакать на его плече, а он занят таким делом, к которому другой в жизни не догадался бы подступиться: отделяет Бога от религии. Скажешь просто «да» или просто «нет», а он на основании этого уйдет в такое развитие мысли, что забудет о тебе. Но она полюбила, с такой сложной, заоблачной влюбленностью, как у него, еще не встречалась. И решилась. И с каждым днем он менялся от сознания своего богатства — быть с ней. Но они, конечно, были разными: отличница по жизни и вольнодумец всему наперекор. Лена постоянно думала и говорила о своих героинях, как о других, реально существующих и страшно важных для себя людях. Она всегда забывала добавить: Настасья Филипповна, Маша, Сара, Тойбеле — это я, я, я. О чем бы ни размышлял Сергей, он говорил о себе. Небо над головой, земля под ногами постоянно плавились от его попыток разобраться в самом себе. То ли он гений, то ли ничтожество, то ли труслив и жалок, то ли бесстрашен. Он обладал способностью непрерывно мыслить, понимал, что не похож на большинство людей. И мир постоянно примерял на себя, как новые джинсы. То здорово, то — никуда не годится. И в каждом историческом событии, в каждой загадке природы, в простой семейной ситуации он с детства привык разглядывать со стороны себя. Когда появилась Лена, он не требовал от нее банальных безумств любви. Он был счастлив, если она тоже видела его на полотне жизни. Выше я уже приводила его записи о том, что он любил, когда она ругала его за бездарность. Значит, думала о нем.
Он привел ее в свой любимый дом: там все было хорошо, все доброжелательны, интеллигентны, порядочны. Но Сергей и в собственном доме привык с детства существовать сам по себе. Более того, он был способен отстраниться от самого себя, перейдя в другую возрастную категорию:
«…В детстве я был эгоистичным, подозрительным, любимое мое занятие было воображать, что родители мои умерли и
