Вячеслав Хотулёв - Клавдия Шульженко: жизнь, любовь, песня

Резникова, так та была просто в восторге от 24-летнего Владимира Филипповича. Всю дорогу от Москвы до Харькова, а тогда поезд шел около двух суток, он оказывал ей знаки внимания и с неподдельным интересом внимал ее рассказам о Ленинграде. Письма, которые Клава получала в Москве от Елизаветы Анисимовны, были полны самых лестных характеристик в адрес ее нового обаятельного знакомого.

Между тем Григорьев, вернувшись в Харьков, заподозрил неладное. Он послал в Москву несколько писем. В ответ получил лишь одно, и какое-то невнятное. Такое было ощущение, что она или не читала его писем, или просто старалась уйти от разговора.

Клавдия не то что была в растерянности, а просто как настоящая женщина чувствовала, что Григорьеву рано давать отставку, не только потому, что ее чувства к нему не иссякли, а больше из-за того, что она сама не могла разобраться. Она трезво рассудила, что время все расставит на свои места.

Письмо Шульженко к Коралли:

«Дорогой Володичка!

Ваши два письма для меня как две большие радости, а радость в последнее время для меня редкое чувство, ибо, просыпаясь утром, меня встречает хмурый холодный день, полный неприятностей, бесконечных хлопот и так изо дня в день, так скучно, так становится трудно жить! Сейчас в Москве как-то особенно мне одиноко и тоскливо. Моя жизнь сейчас как машина, так неинтересно и нищенски плоско. А хочется, очень хочется, как говорят, счастьишка.

Счастье, если б мне хоть немножечкоМозг избавить от плавленных грезЛишь любовь чайной маленькой ложечкойИ вдыхать в табаке запах роз.

Много думаю о Вас, мой маленький дорогой друг! Так много, что часто вижу Вас во сне, и вижу так хорошо, что сердце горит и трепещет веселым страхом перед близким счастьем наяву. Вот и написалось само собою то, чем живу все это время.

Драма жизни пишется без черновиков, играется набело, без прогонов и репетиций.

Коралли понял, что Шульженко — это его женщина, его судьба, и он со свойственным ему напором решил форсировать события, но в какой-то момент перепутал порядок ходов, чем в конце марта того же года невероятно осложнил ситуацию, поставив ее на грань катастрофы.

Родительский бастион был взят довольно быстро. Возможно, еще и потому, что отец и мать Шульженко не одобряли ее связь с И. П. Г. В марте Коралли явился на Москалевку в роскошной лисьей шубе. Как назло, в этот день началась оттепель, и Коралли в шубе с лисьими хвостами вызывал смешанное чувство уважения и нелепости по причине теплой погоды. Это как раз с усмешкой отметил Иван Иванович, догадавшись о намерениях молодого человека. Однако понял, что Коралли невероятно волнуется. А Владимир жалел, что послушался Клаву, надев эту проклятую шубу — свою самую дорогую вещь. Он взмок, да еще приходилось в шубе перепрыгивать через неизменные лужи Владимирской улицы под насмешливые взгляды ее обитателей. Но встреча с родителями завершилась как нельзя лучше, о чем он немедленно оповестил Клавдию в длинной восторженной телеграмме. Тогда она поняла, что теперь пришло время объясниться с Григорьевым, но, зная его взрывной характер, опасалась этого разговора.

Как оказалось несколько позднее, характер И. П. Г. — ничто в сравнении с вулканическим темпераментом «бешеного» Коралли. Владимир, радостный, счастливый, возвращался в Одессу. Дело оставалось за малым — известить престарелую маму.

В этой непростой ситуации Клавдия непроизвольно совершила ошибку. Она написала вежливое письмо матери Коралли, но смысл его был таков, словно брак с ее сыном — дело решенное. А потом известила и самого Коралли об этом письме.

Письмо Шульженко к Коралли:

«31 марта 1930 года. Ленинград.

Дорогой Володичка! Большое большое спасибо за карточку. Очень удачная, она стоит у меня на письменном столе. Надеюсь, Володичка, что Вы мне простите мое долгое молчание, но если бы Вы знали причину его, Вы бы, конечно, не упрекали меня в таковом. Неприятности, конечно, театральные, которые весьма ощутительно отражаются на моем здоровье. Я очень подурнела, физика как никогда усеяна прыщиками, злюка я стала страшная, совсем как старая дева… Эмилем (старший брат В. Коралли, эстрадный артист. — В. X.) я очень недовольна, он относится ко мне не только не по-родственному, но даже и не по-дружески, абсолютно не интересуется мной, не звонит по телефону, и даже когда случайно встречаемся где-нибудь среди знакомых, он просто невнимателен ко мне. Вы отлично знаете мой характер, прямой и честный. Я не умею и не хочу заискивать его благосклонности, и потому отвечаю так же, но только в обществе я просто корректней его и всегда подхожу к нему, на что он реагирует весьма прохладно. Пишу Вам это не в виде сплетни или жалобы, а просто делюсь как с близким мне человеком, ведь правда же, родной? Но Вы, мне кажется, со мной, и горе мне, если я когда-нибудь ошибусь в Вас и в Вашем ко мне чувстве. Я хочу, мой дорогой, чтобы Вы и в обычные жизненные отношения вносили то же обаяние, ту же мягкость, которая меня трогает, влечет меня к Вам. А вот сейчас я испытываю грустное чувство оттого, что Вас нет каждую минуту со мной. Моя жизнь сейчас, мое время, мои силы, действительность — все это движется так быстро, до того полно всевозможных забот, что я все оставляю на волю судьбы, которая все приводит в порядок, а на этот раз на Вашу. Мне очень скучно, несмотря на то, что я всегда в обществе, всегда окружена вниманием. Вы ведь знаете, там, где много, там нет никого. Ну вот такова моя настоящая жизнь в Ленинграде. Но город, о, какой дивный город! Я просто с тоской думаю о том, что скоро надо будет его покинуть. Скверное настроение еще вызвано и тем, что, проработав три с половиной месяца в ЦОЦУ (Центральное объединение циркового управления. — В. X.), я ничего не могла себе сделать, все деньги ушли только впустую и осталась только одна марка этого учреждения. Ну а Вы же знаете мой характер, что если я что-нибудь захотела приобрести, то я должна это сделать. А здесь-то вот и нет! Вот потому и настроение паршивое. Володичка, я посылаю Вашей маме письмо. Выезжайте из Одессы 11 апреля и встречайте меня. А потом мы пошлем Вашей маме пригласительную телеграмму и будет все в порядке. Пожалуйста, простите мне мои каракули. Уверяю Вас, они ничего общего с моим почерком не имеют. Это происходит оттого, что у меня иногда на нервной почве болят руки и больно не только писать, а даже держать ручку. Еще раз простите долгое молчание и примите мой искренний поцелуй, крепкий, как хороший кофе.