Ломоносов - Иона Ризнич
Штурм побежал «караул звать», а воротившись, «застал гостей своих на улице битых». Выскочила из дома и беременная жена садовника. Пятеро караульных солдат и староста Григорий Шинаев скрутили силача Ломоносова и доставили его в участок. Штурм и его служанка подали жалобы.
Впрочем, Ломоносову тоже досталось изрядно: академический врач Вильде засвидетельствовал, что он «за распухшим коленом вытти из квартиры не может, а особливо для лома грудного сего делать отнюдь не надлежит» [59]– то есть ученому сломали ребра. Врач даже прописал ему лекарства «для отвращения харкания крови».
Но это была не единственная непотребная выходка ученого. В мае 1743 года в Следственную комиссию поступила коллективная жалоба на Ломоносова за подписью одиннадцати академиков и адъюнктов.
26 апреля 1743 года Ломоносов, явился в конференц-зал, «имея шляпу на голове», что было нарушением приличий. Он проследовал в Географический департамент, причем по дороге «сделал рукою… срамную фигуру» – то есть показал кому-то кукиш. Профессор астрономии Христиан Никола фон Винсгейм сделал Ломоносову выговор. Ломоносов снял шляпу и попытался превратить все в шутку, но Винсгейм не унялся. Тогда Ломоносов рассвирепел и устроил скандал.
Он обругал некстати вмешавшегося в ссору адъюнкта Географического департамента Трускота, обвинив того в невежестве и несоответствии своей должности, обозвал его вором, а Винсгейму пригрозил «поправить зубы». Адъюнкт Геллерт и канцелярист Мессер стали аккуратно заносить в протокол все дерзости Ломоносова, на что Михайло Васильевич заявил:
– Да! Да! Пишите! Я сам столько же разумею, сколько профессор, да к тому же природный русский!
За эту выходку Ломоносов был заключен под караул. Жалованье ему перестали выплачивать. С него требовали объяснений, извинений, но он упрямо отказывался их дать. Началось разбирательство.
Выплыли на свет и другие жалобы на Ломоносова, начиная с гневных писем Генкеля из Фрейберга. В итоге следственная комиссия признала Ломоносова виновным по ряду статей уложения и за ту вину постановила учинить ему наказание «по пятому пункту морского устава [60]». Этот пункт гласил: «Кто адмирала и прочих высших начальников бранными словами будет поносить, тот имеет телесным наказанием наказан быть, или живота лишен, по силе вины». Телесные наказания были в то время самым обыкновенным делом. Провинившихся чиновников секли за самые разные оплошности. Могли и заковать в цепи – как Дмитрия Виноградова. Даже по соседству в Коллегиях некоторым чиновникам приходилось работать с цепью на ноге и на шее: таково было наказание за плохую работу. А могли и просто кинуть провинившегося на землю и выпороть батогами – толстыми (с мизинец) прутьями с обрезанными концами.
И вот теперь нечто подобное грозило и Ломоносову!
Пришлось ему смириться. По требованию Следственной комиссии ученый письменно ответил на все вопросы. Затем доклад комиссии с изложением его вин и его оправданиями был передан на «высочайшую волю и во всемилостивейшее рассуждение императорского величества».
С этого момента условия содержания «под караулом» Ломоносова стали смягчаться: уже в начале лета он получил 125 рублей жалованья. Затем Ломоносов подал в Академию наук доношение с просьбой об освобождении его из-под ареста, так как он «отлучен… от наук, а особливо от сочинения полезных книг и от чтения публичных лекций». Ну а потом и сам Нартов подал в Следственную комиссию доношение с просьбой освободить Ломоносова из-под ареста, «дабы он помянутые свои до наук касающиеся [дела] свободно исправлять мог».
В итоге Ломоносову было лишь предписано просить у профессоров прощения и давать ему «жалованья в год по нынешнему ево окладу половинное».
Надо думать, что Ломоносов осознал происшествие и свою неправоту, так как много лет спустя, составляя регламент Академии, предложил: «Ежели кто в собрании произнесет слово, подающее повод к ссорам или оскорбительное своему товарищу, тому штраф – молчание, ежели же ослушается, то штраф денежный».
Елизавета-Христина
В то время, когда Ломоносов был под арестом, к нему приехала из-за границы его жена: она разыскала мужа через русское посольство.
За время разлуки с мужем Елизавета-Христина родила сына, которого нарекла Иоганном, или Иваном. Мальчик прожил совсем недолго и умер. Тогда Елизавета-Христина продала дом и, взяв с собой маленькую дочь, поехала в Россию. Ей пришлось приложить немало усилий, дабы разыскать мужа. Якоб Штелин сообщает: «Между тем его оставленная в Марбурге жена не получила никаких известий о его местопребывании и в продолжении двух лет не знала, куда он девался. В том неведении и беспокойстве обратилась она (1743) к императорскому российскому посланнику в Гааге, графу Головкину, по первому письму своего мужа, присланному им по прибытии его в Голландию. Она убедительно просила графа, который два года тому назад так милостиво его принял, известить ее, для успокоения ее глубокой горести, куда отправился и где теперь находится муж ее, студент Ломоносов. Притом она написала к нему письмо, в котором открывала ему свою нужду, и просила его помочь ей сколько возможно скорее. Граф Головкин послал это письмо с своею реляциею к канцлеру графу Бестужеву и просил его доставить ему ответ. Граф Бестужев, не осведомляясь о содержании письма, ни о причине требуемого ответа, поручил статскому советнику Штелину передать его кому следует и доставить ему непременно ответ».
Этого ответа бедная женщина ждала с трепетом. Позиция ее была невыигрышная: по российским законам брак, заключенный в протестантской церкви, считался недействительным. Если бы Ломоносов отказался ее признать, Елизавете-Христине осталось бы только убраться ни с чем. Тем более что за два года пребывания в России он ни разу никому и слова не сказал о том, что он женат.
Якоб Штелин продолжает: «Никто и не воображал, что Ломоносов был женат. Но он сам, полагая, что граф Головкин узнал все обстоятельства от его оставленной им жены, прочитал письмо и воскликнул: “Правда, правда, боже мой! Я никогда не покидал ее и никогда не покину; только мои обстоятельства препятствовали мне до сих пор писать к ней и еще менее вызвать ее к себе. Но пусть она приедет, когда хочет; я завтра же пошлю ей письмо и 100 руб. денег, которые попрошу передать ей”. То и другое было отослано к посланнику в Гаагу, а он немедленно переслал все в Марбург, и в том же году жена его с ребенком и в сопровождении брата приехала через Любек в Петербург к своему обрадованному мужу, которого она нашла здоровым и веселым, в довольно хорошо устроенной академической квартире при химической лаборатории». Тут Штелин путает: никакой химической лаборатории у Ломоносова в то время еще не было.
Михайло Васильевич, увидев супругу, тут же признал ее своей женой и вскоре еще раз обвенчался с ней – в православной церкви.
С ее приездом жилищные условия Ломоносовых улучшились:
