На дне Одессы - Лазарь Осипович Кармен
— Кто это? — спросила она испуганным шепотом, перестав всхлипывать.
— Люди, — ответил он, задыхаясь. — Всю кровь они у меня вытянули. У меня теперь ни капли крови… Когда мне было 11 лет, я хотел попробовать апельсин. До тех пор я ни разу еще не пробовал апельсина. Я хотел знать, какой в нем вкус. И вот, когда биндюжники провозили через таможенную площадь ящики с апельсинами, я разбил один ящик камнем и апельсины посыпались. Я поднял один и стал грызть его. Боже, какой сладкий он был! Я грыз его и совсем забыл, что вокруг меня делается. В это время меня окружили биндюжники, повалили на землю и стали резать кнутами и топтать ногами. А я был тогда маленький, худенький, слабенький… А сколько раз меня угощали селедкой! Знаешь, что такое селедка? Резина такая. Раз ударить ею, то дух захватывает…
— Бедный, — прошептала Надя.
Она обвила его шею руками и притянула к своей груди его голову.
Глаза у Яшки просветлели.
— Бедный? — повторил он, словно не доверяя своему слуху. — Правда твоя. Пожалей же меня, полюби. Меня никто не любил и не любит. Будь мне заместо сестры и матери.
Яшка высвободил свою голову из ее рук и стал покрывать их поцелуями.
XII
ЗВЕРЬ С ЗЕЛЕНЫМИ ГЛАЗАМИ
После описанной сцены Надя окончательно помирилась с Яшкой, полюбила его, согласилась с его оригинальными взглядами на людей, честный труд и жизнь, и искренне уверовала в то, что:
— Не украдешь, сыт не будешь.
Яшку такой поворот в ее взглядах чрезвычайно радовал. Он чувствовал такое облегчение, точно с него сняли кандалы.
Он перестал стесняться ее. И сподручные его блотики (воришки), принося теперь Наде сбатанные им кожухи, кринки с молоком, клетки с квочками и чемоданы, не говорили больше:
— Яков Иванович купил и послал вам.
Надя с течением времени, к большому удовольствию Яшки, стала даже входить в его интересы, радовалась, когда день у него выдавался удачным, и заставляла его рассказывать, как он сбатал то или другое.
Яшка рассказывал, а она так и покатывалась. А он мастерски рассказывал. Он был большой комик.
— Понимаешь? Иду я сегодня по площади и вижу — сидит на мешке баба толстая такая, в кохейном платье, и держится за него обеими руками, как черт за сухую вербу. — Что у вас, тетенька, в мешке? — спрашиваю. — Крымские яблочки, деточка. Хо, хо, хо! Это я — деточка. Как тебе нравится, Надя? — И что вы выдумываете? — отвечаю я ей. — Какой я вам — деточка? У меня, тетенька — такие дочки, как вы. Одна — замужем за пожарного, другая — за трубочиста, третья — за дворника. И у всех троих — десять штук детей. Они меня дедушкой называют. — Баба глаза вытаращила и говорит: — Извините. А я думала, такой молодой. — Это ничего, тетенька, что молодой. Молодой да фартовый… Чи продаете тетенька, яблоки? — Н-не! — А далеко везете их? — В экономию, до одного помещика. Я служу там. — Г-м! Как бы, думаю, добраться до твоих крымских яблок?… Ладно. Достаю из кармана перочинный нож и чирк им по мешку снизу вверх. Мешок фррр! Треснул и яблоки брызг из него. Баба — за голову. Караул, батюшки! Орет и все нажимает на мешок. Хоть бы догадалась, дура толстая, слезть. Она все нажимает, нажимает, а яблоки, знаешь, фонтаном так и брызгают из мешка во все стороны, так и брызгают. О, хо, хо! Охо, хо! Ой, живот!
— А ха, ха! Ха, ха, ха! — заливалась Надя.
— Хо, хо, хо! — ревел Яшка. — А я давай подбирать. Хо, хо, хо! и кричу Сеньке — зекс! Не зевай! Набили мы яблоками карманы, шапки, пазухи и драло. О, хо, хо!
— Ха, ха, ха!
— А вкусные яблоки, Надя?
— Очень.
— Ты из них компот… Хо, хо, хо!
— Ха, ха, ха! Можно компот.
— А не то пирог.
— А не то пирог… Ха, ха, ха! Ой, замучил. Черт!
Когда Яшка был в ударе, он смешил ее до колик.
— Правда, Яшка, что ты первый скакун и блатной в городе? — спрашивала его часто Надя.
— Правда, — отвечал Яшка.
Надя покрывалась густым румянцем. Ей было лестно, что она — бароха человека не серого, а выдающегося.
— А расскажи, как было дело с капором, — приставала она почти каждый вечер к Яшке.
Яшка ломался и говорил:
— Да сколько раз я уже тебе рассказывал это.
— Расскажи еще раз. Я поцелую тебя.
Она обхватывала его за шею, влепляла ему в щеку два звонких поцелуя, и он в двадцатый раз повторял историю подаренного им Наде розового с отделкой из голубых лент и кружев капора.
— Понимаешь? Идут они рядышком, кавалер, значит, и барышня. Он плюгавый байер (франт) такой, в потертом клифте и в большой шляпе. На носу у него пенсне, а в руках — три толстые книги. А она ничего, клевая, невредная девочка. Только куцая немножко и смешная. В коротенькой гейше и в этом самом капоре. А ножки у нее тоненькие, как у курчонка. Я, знаешь, — за ними. Иду сзади, руки у меня в кармане, выжидаю момента и слушаю, что они говорят. — Скажите, вы любили когда-нибудь? — спрашивает она его тоненьким-тоненьким, как волос, голосом. — Нет, — шепелявит он и сморк, сморк в платок. — Неужели? Но почему? — спрашивает она. — Не признаю, — отвечает. Она засмеялась и до него. — Ой, какой вы скоромный. — Скоромный не скоромный, — отвечает он, — но и не дурак, мамзель. А я вот возьму завтра и пулю себе в лоб! — Понимаешь, Надя, какой сердитый молодой человек? Она, как услышала, замахала руками и пошла-пошла. Говорит, как из книги. — Мур, мур, мур! Тра- та-та! Тру-ту-ту! Как можно пулю в лоб? Стыдитесь. У вас — все впереди. — А он как разозлится и тоже: мур, мур, мур! Тра-та-та! Тру-ту-ту! Что вы мне рассказываете — впереди! Впереди один кич[16] и коланча!… Ничего у меня — впереди. А она ему: — Мур, мур, мур! Тра-та-та! Тру-ту-ту! Не волнуйтесь. Надо терпеть. И на нашей улице будет праздник. — Какой праздник? — спрашивает он. — Праздник святых апостолов Варфаломея и Тита? — Нет, другой, — отвечает она. — Какой же? Киррила и Мефодия?..
На этом самом месте я хлоп вдруг ее по капору, сорвал его
