Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

— Я слышала, что вы были вечером у X.?

— Были, — отвечала я смущенно, чувствуя себя в чем-то согрешившей.

— Как же вы могли пойти к нему? Ведь вы считаете его не вполне порядочным человеком?

Я кивнула.

— Но вы ему не сказали этого? Значит, вы все равно, что солгали, и, во всяком случае, поступили непорядочно. Не ожидала я от вас этого.

Я вернулась домой, как оплеванная, не зная, как смыть с себя позор. Я была мрачнее тучи.

Как раз в это время пришел Короленко, ежедневно навещавший дядю.

— Вы что в таком унынии, Бебе? — спросил он.

Я рассказала ему, где мы вчера были, и что мне сказала сегодня Вера Дмитриевна.

Владимир Галактионович очень удивился:

— А он разве спрашивал ваше мнение о нем?

— Нет, конечно, — отвечала я.

— Ну, так что же вы за еврейский пророк-обличитель, чтобы ходить к людям и обличать их пороки? Неужели вы сами так добродетельны, что чувствуете за собой право обличать других? Если бы вели с ним совместно какое-нибудь дело и увидели, что он поступает недобросовестно, ваш долг был бы предупредить его, что вы выведете его на чистую воду. А так, за здорово живешь, из-за каких-то непроверенных сплетен…

Тяжкое бремя свалилось с меня. Я ощутила опять радость жизни и с большой признательностью посмотрела на моего содядюшку.

Короленко относился ко мне с большим вниманием. Ему очень хотелось втянуть меня в литературу, и почему-то именно в публицистику. Впрочем, это понятно, так как он сам придавал публицистике равное, если не большее значение, чем беллетристике. Он привлекал меня к собиранию и обработке газетных материалов. Собрав материал, предлагал написать, например, для журнала развернутую статью о положении сельских учителей.

Но меня пугало такое предложение. Я никак не могла вообразить себя писательницей. Слишком высоко ставила я это звание. Тогда Владимир Галактионович предложил мне сначала попробовать свои силы в газете.

Именно таким путем он вывел на литературную дорогу А. И. Богдановича.

Ангел Иванович был в большом унынии, когда после крушения медицинской карьеры приехал в Нижний. Его чрезвычайно влекли естественные науки, химия и медицина, но все попытки поступить в какой-нибудь университет не увенчались успехом.

Короленко, во что бы то ни стало, хотел помочь ему.

Он стал побуждать Ангела Ивановича писать в местные газеты. Попытки оказались весьма удачными. Богданович, оказывается, обладал несомненным публицистическим даром. Он писал остро, горячо и желчно. Вскоре его заметили в провинциальной печати, стали приглашать сотрудничать и, наконец, ввели в редакцию «Волжского вестника».

Со мной вышло иначе. Раз я пошла на заседание окружного суда. Должно было слушаться какое-то литературное дело. Но перед тем разбиралось уголовное дело крестьянина, зарубившего топором своего сына. Оно произвело на меня глубочайшее впечатление. Я и сейчас помню жалкую фигурку мужичка, не умевшего ничего объяснить в ответ на мало для него понятные вопросы судьи.

Дома я с волнением рассказала Владимиру Галактионовичу перипетии этого мрачного преступления.

— Ну вот, и напишите о нем в «Русские ведомости».

В «Русские ведомости»! Теперь и представить себе невозможно, какую роль играла тогда в Москве и в провинции эта газета.

Напечататься там было крупной удачей. И вдруг мне, девчонке, не окончившей гимназию, осмелиться на это!

Но Владимир Галактионович был настойчив, и, в конце концов, я взялась за перо. Я добросовестно изложила дело. Но куда улетучился весь тот пыл и все то волнение, которые испытывала я, с жаром рассказывая Короленко и о бедном мужичке, и о чванливом судье? Сколько я ни билась, выходило совсем не то.

Свой первый опыт я отдала Владимиру Галактионовичу на проверку. Он указал мне недостатки, поправил и послал… в «Волжский вестник». До «Русских ведомостей» мой очерк не дотянул.

На этом надолго закончилась моя газетная карьера. Из статьи в журнал тоже не вышло ничего путного, и я окончательно поверила, что литература не для меня.

Почему Короленко не пришло в голову предложить мне попробовать силы в области исторической беллетристики, я не знаю. Я увлеклась ею уже после его смерти. А ведь его самого история и исторические очерки влекли чрезвычайно, и у него было к этому жанру большое дарование.

К В. Д. Масловой Короленко не чувствовал никакой симпатии. Ему не нравилось мое увлечение ею и ее влияние на меня. Должно быть, его, как внутренне здорового человека, отталкивала именно ее неуравновешенность и некоторая ненормальность.

Между тем именно через Веру Дмитриевну я свела одно из наиболее интересных моих знакомств в Нижнем Новгороде — с Алексеем Максимовичем Горьким.

Горький был еще в то время совсем молодой человек, не намного старше меня, и человек еще никому не известный. Он только что вернулся из своих странствий по югу, где свел знакомство с босяками, и теперь, по-видимому, надолго поселился в Нижнем.

Он вошел в ссыльную колонию и познакомился, между прочим, с В. Д. Масловой, увлекшейся талантливым юношей и успешно пропагандировавшей его.

Он тогда писал уже свои первые рассказы, никому пока не показывая их. Но Вере Дмитриевне он их показал, и она сразу почувствовала в них задатки большого литературного таланта. Некоторым из нас, молодежи, в том числе и мне, она их читала. Мы были в восторге от них.

Один из рассказов в общих чертах я помню до сих пор. Он носил оригинальное заглавие — «Граф Нелепо-и-все-тут».

Герой его — бывший человек, закинутый превратностями судьбы в среду одесских босяков. Он жил с ними в пустом сарае за городом, ничего не рассказывая им о своей прошлой судьбе, и вообще держался особняком, но пользовался неограниченным влиянием на них. Когда между босяками возникала ссора или завязывалась драка, стоило «Графу» показаться в дверях сарая и посмотреть им в глаза, как самые неукротимые в миг затихали, и раздоры прекращались.

Чем кончался рассказ, я теперь не могу вспомнить. Очевидно, сам Горький не придавал ему значения, так как впоследствии нигде не печатал.

Впрочем, больше, чем его литературные опыты, действовали на нас его устные рассказы.

Рассказчик он был замечательный. Из его рассказов вставали, как живые, своеобразные фигуры его экзотических знакомств. Мы заслушивались его приключениями и удивительными похождениями, когда он соглашался принять участие в наших поездках на лодках по Оке и по Волге.

Благодаря ему эти прогулки тоже приобретали иногда экзотический характер.

Мы все, гимназистки, были, как говорилось тогда, девочки из «хороших» семей. Кататься на лодках и печь в золе картошку было для нас прилично, но на пароходах мы привыкли ездить, если не в первом, то не ниже второго класса. Ездить в третьем, а тем более в четвертом, среди палубных пассажиров, считалось неприличным.

Однажды тетя отпустила меня на прогулку, на всю ночь. Она считала это безопаснее, чем возвращение среди ночи. Ночью нас застала непогода. Плыть на лодке стало трудно. Мы оказались неподалеку от пароходной пристани маленьких Кашинских пароходов.

Алексей Максимович предложил нам добежать до пристани и вернуться в город ближайшим пароходиком.

Мы вымокли, устали и охотно согласились. Перспектива посидеть в чистой рубке, напиться чаю в буфете и выспаться на мягких диванах до утра, очень нам улыбалась.

Но, когда подошел пароход, оказалось, что билетов ни во втором, ни в третьем классе нет. Горький, не задумываясь, взял для всех нас палубные билеты. Для пассажиров четвертого класса число билетов не ограничено. Никаких специальных мест им не полагается.

Мы вошли на пароход. Ночь была темная, освещения на пароходе не было, и Горький предложил нам сразу устраиваться на полу, где кто сможет. Возражать мы не могли, да и не хотели. Это ведь и было одно из приключений о которых рассказывал Горький.

Я улеглась на маленьком свободном местечке и жалела только, что голова моя попала на что-то очень твердое.