Гений Зла Муссолини - Борис Тененбаум
Всякая производственная и торговая деятельность в них резко упала, и они вместо источника доходов для итальянской казны превратились в тяжелое бремя. С колониями происходило то же самое — пользы от них было мало, но в них вкачивалось втрое больше средств, чем они приносили. И все это — только из соображений престижа.
Так сказать, во имя создания «иллюзии великодержавия».
Примерно из этих же соображений Италия затеяла сближение с Россией. СССР в то время пребывал в своего рода дипломатической изоляции — и для Муссолини было важно подчеркнуть, что Италия сделала шаг в сторону Советского правительства «первой из великих держав».
Когда оказалось, что формальное признание СССР было сделано Англией на несколько дней раньше итальянского. Муссолини специальной нотой, направленной и в Москву, и в Лондон, протестовал против этого нападения на престиж Италии[66].
Похоже, что, кроме соображений престижа, его вообще ничего не занимало.
Скажем, в 1924 году, еще до установления своей диктатуры, он проводил довольно рискованные переговоры в Германии — вплоть до предложения тайных продаж туда химического оружия. А проекты объединения Германии и Австрии всячески одобрялись.
Потом в голову дуче пришла мысль, что это как бы нехорошо.
И он сделал громкое заявление, что слабая Австрия — величайшее завоевание Италии в Великой войне и что соседство с такой Австрией — залог безопасности страны. И добавил, что Италия, если что, «готова сражаться за сохранение Австрии независимой».
Во всем этом не было никакой системы и никакого долговременного планирования. Когда в октябре 1925 года европейские державы собирались в Локарно договариваться о гарантиях франко-германской границы — такой, какая сложилась после окончания Великой войны 1914–1918 годов, — Муссолини сначала захотел дополнительного протокола с гарантией новой итало-австрийской границы, а потом, буквально на ровном месте, от этой идеи отказался. Он решил, что для Италии требовать гарантий — признак слабости. Получается, что прав был Хемингуэй: «Муссолини думал как редактор — в терминах заголовков».
III
Это, собственно, можно наглядно продемонстрировать как раз на примере Локарно. Сначала Муссолини потребовал переноса конференции в Италию. Казалось бы, он уже пробовал совершенно такой же трюк в отношении Лондонской конференции, и тогда его не удостоили даже отказом.
Ну можно же было сделать из этого какие-то выводы?
Но нет — требование было повторено, и из этого опять ничего не получилось. Тогда через дипломатические представительства Италии пошли намеки устроителям конференции в Локарно, что Муссолини будет ее всячески саботировать, если только ему не обеспечат там какую-то видную роль. И даже какую роль-то он хочет сыграть — и то не уточнялось.
Все равно какую — лишь бы видную.
Ну, и с этим ничего не вышло — как-то вот не нашли устроители конференции ничего специального для главы правительства Королевства Италия. И тогда Муссолини, презрев гордость, все-таки приехал в Локарно. Как хо-рошо-знали в МИДе, шеф был способен подписать любое соглашение и без особого учета итальянских интересов — лишь бы появиться на Европейский сцене во всем блеске своей славы и в окружении подходящего антуража.
И он прибыл из Италии в Локарно, и не как-нибудь, а на скоростной моторной лодке — благо город стоит на границе со Швейцарией, в кантоне Тичино, и расположен на северном берегу озера Лаго-Маджоре.
Дуче приехал с эскортом из вооруженных чернорубашечников.
Итальянской прессе было велено написать, что только присутствие Муссолини и спасло конференцию от неудачи. Ну, на самом деле все обстояло несколько иначе. Он присутствовал только на одной сессии заседаний и появился там только на несколько минут. Одну из его пресс-конференций почти сорвали — Муссолини собирался устроить ее на сцене, в окружении своего эскорта, но журналисты в зал попросту не пошли, а вместо этого подождали вождя итальянского народа в лобби отеля.
Для Муссолини, надо сказать, это послужило уроком.
Для «больших выступлений» он стал предпочитать итальянскую почву, но на сути того, что он называл своей внешней политикой, это никак не отразилось. Когда в Танжере, в Марокко, начались какие-то беспорядки, Италия сделала все возможное для того, чтобы раздуть эту мелкую проблему между Испанией и Францией в международный конфликт. Предполагалось, что потом можно будет выступить с инициативой примирения и этой «миротворческой деятельностью» увеличить итальянский престиж.
Причем заодно зондировалась и идея о захвате Марокко, с учреждением там базы итальянских подводных лодок.
Всю степень фантастичности такого рода политики видно на одном примере: однажды Муссолини решил послать ультиматум Афганистану на том основании, что там был убит итальянец. Как его туда занесло, никто толком не знал, но, ввиду афронта национальной чести Италии, дуче требовал сатисфакции. Поскольку власти Афганистана никак не отреагировали, а сделать хоть что-нибудь было решительно невозможно, прессе велели спустить все на тормозах.
Инцидент следовало забыть, и как можно скорее.
Что, конечно, не помешало все той же прессе сообщить публике основные темы внешней политики вождя. Прежде всего Италия должна была построить империю и тем завоевать себе мощь и славу. Надо было вырастить новое поколение героев, готовых в любую минуту принести свою жизнь в жертву во имя Италии. Ибо суть фашизма — вооруженный патриотизм, и итальянцы даже в мирное время должны считать себя солдатами, мобилизованными на службу родине.
Звону тут было, как мы видим, хоть отбавляй.
Но в Италии любят преувеличения.
В романе Дюма «Граф Монте-Кристо» один из героев заказывает пролетку для прогулки по городу. И вдруг видит в Риме какую-то телегу у входа в его гостиницу и слышит от слуги: «Прикажет ваше сиятельство подать карету к дворцу?»
Ну и к фашизму в 20-е годы относились примерно таким же образом. Да, много шума, да, речи идут — пышнее некуда. Но это всего лишь средство сделать карьеру, или улучшить положение своей семьи, или просто что-то заработать. Разницу между мишурой и настоящим могуществом итальянцы видели хорошо. И иногда кажется, что столь же хорошо ее видел и дуче.
В конце концов — в известной мере Бенито Муссолини сам был типичным итальянцем.
Парадный портрет с небольшой подмалевкой
I
Лицо Бенито Муссолини к 1925 году узнавали не только в Италии — его фотографии мелькали в газетах всех европейских государств и время от времени появлялись даже в Америке, где европейскими делами интересовались не слишком сильно. На снимках он выглядел сумрачно и энергично, и создается впечатление, что свой массивный подбородок Муссолини всегда старался еще и выставить вперед.
Ехидные парижские
