Михаил Пыляев - Старая Москва. История былой жизни первопрестольной столицы

Через год он переехал в Москву, куда выписал еще певцов, музыкантов и танцоров; лучшими в его труппе были: певица Монтаваники и кастрат Монфредини; первый спектакль дал хороший сбор, но потом пошли плохие сборы, за вход к нему в театр платили по рублю с человека, а на ложи существовала годовая плата по 300 рублей. Наши баре в то время отделывали свои абонементные ложи шелковыми материями и зеркалами; оперою здесь распоряжался Локателли, итальянские интермедии давались безденежно, к смотрению их университет приглашал все дворянство, как тогда объявлялось в «Московских Ведомостях».

Театр находился под управлением директора университета Мих. Матв. Хераскова, писавшего для него пьесы вместе с Сумароковым.

В числе актеров здесь были известные впоследствии литераторы, тогда еще университетские студенты Я. П. Булгаков, Д. И. Фонвизин. Для поощрения талантов государыня повелела награждать шпагами тех, которые окажутся хорошими актерами. На этом же театре появилась первая русская актриса Авдотья Михайлова.

Первая пьеса, представленная на московском публичном театре, называлась «Сердечный магнит», драма увеселительная, с музыкою, в трех действиях, перевод с итальянского студента Егора Булатницкого белыми стихами.

За нею давалась другая пьеса с великолепным спектаклем под названием «Обращенный мир» (т. е. «Свет навыворот»), драма увеселительная, с музыкою, в трех действиях, изобретенная живописью, театральным украшением Ангиолом Карбоном (Анжело Карбоно), инженером болонским. Танцы Гаспара Сантини. После них с необыкновенным успехом шла героическая комедия в стихах М. Хераскова «Безбожник».

Но театр московский долго не мог держаться, потому что не имел постоянной труппы: актеры-студенты, оканчивая курс в университете, поступали на государственную службу или уезжали в Петербург или провинции. Новое звание и служба не позволяли им продолжать сценическое поприще, театр сиротел и оскудевал. В 1761 году он рушился совершенно; многие его артисты перешли в Петербург на придворный театр.

Во время коронационных празднеств при восшествии на престол Екатерины II в Москве, как мы выше уже говорили, были даны великолепные театральные представления, затмившие все до этих пор виденные сценические зрелища. В начале царствования Екатерины вольный московский театр содержал все тот же итальянец Бельмонти.

В эту эпоху на московском театре случился неслыханный до этого времени театральный скандал. Около 1770 года Бельмонти поставил на своем театре драму Бомарше «Евгения»; пьеса эта не принадлежала к классическому репертуару и, как немодная, не имела даже успеха в Париже. Петербургский театр тоже ее не принял. «Евгения» в Москве явилась в переводе молодого литератора Пушникова, прошла с большим успехом и делала полные сборы.

Проживавший тогда в Москве А. П. Сумароков, видя такой редкий успех, возмутился и написал письмо к Вольтеру. Тонкий Фернейский философ отвечал Сумарокову в его тоне. Подкрепленный словами Вольтера, Сумароков решительно восстал против «Евгении» и бранил Бомарше, на чем свет стоит.

Но его не слушали. Бельмонти по-прежнему продолжал давать ее на своем театре, московская публика продолжала наполнять театр во время спектаклей и по-прежнему аплодировала «слезной мещанской драме», как называли этот новый род пьес Вольтер и Сумароков с компанией классиков. Тогда возмущенный Сумароков написал не только резкую, но даже дерзкую статью и против драмы, и против актеров, и против публики, умышленно называя переводчика «подьячим» – худшего названия он не мог придумать. «Ввелся у нас, – писал он, – новый и пакостный род слезных драм. Такой скаредный вкус неприличен вкусу Великой Екатерины… «Евгения», не смея явиться в Петербург, вползла в Москву, и как она скаредно ни переведена каким-то подьячим, как ее скверно ни играют, а она имеет успех. Подьячий стал судьей Парнаса и утвердителем вкуса московской публики. Конечно, скоро будет преставление света. Но неужели Москва скорее поверит подьячему, нежели г. Вольтеру и мне?»

Этими словами как все московское тогдашнее общество, так и актеры с содержателем театра сильно обиделись и поклялись отомстить Сумарокову за его выходки. Сумароков, чувствуя приближение грозы, заключил с Бельмонти письменный договор, по которому последний обязывался ни под каким видом не давать на своем театре его трагедий, обязуясь, в противном случае, за нарушение договора поплатиться всеми собранными за спектакль деньгами.

Но это не помешало врагам Сумарокова привести свой план в исполнение. Они упросили московского губернатора Салтыкова приказать Бельмонти поставить его «Синава и Трувора», потому что, как говорили они, это было желанием всей Москвы. Салтыков, ничего не подозревавший, приказал Бельмонти поставить эту трагедию. Бельмонти, как и актеры, был очень рад насолить Сумарокову и приказал артистам исказить пьесу, насколько было возможно. В назначенный вечер театр наполнился враждебной Сумарокову публикой, занавес поднялся, и, едва актеры успели нарочно дурно выговорить несколько слов, раздались свистки, крики, стук ногами, ругательства и прочие бесчинства, тянувшиеся довольно долго.

Никто трагедии не слушал, публика старалась исполнить все, в чем ее упрекал Сумароков. Мужчины ходили между кресел, заглядывали в ложи, разговаривали громко, смеялись, хлопали дверьми, грызли у самого оркестра орехи, и на площади по приказу господ шумели слуги и дрались кучера. Скандал вышел колоссальный, Сумароков пришел в бешенство.

Такой неслыханный скандал поверг его в сильный гнев; он не знал, что делать, ходил по комнате, плакал, перечитывал последнее письмо Вольтера о драме Бомарше и наконец излил свое горе в следующих строках:

Все меры превзошла теперь моя досада..Ступайте, фурии! Ступайте вон из ада..Грызите жадно грудь, сосите кровь моюВ сей час, в который я терзаюсь, вопию, —Сейчас среди Москвы «Синава» представляютИ вот как автора несчастного терзают…

После вскоре он написал к государыне жалобу на Салтыкова. Государыня ему ответила, что ей приятнее видеть «представление страстей в его драмах, нежели в его письмах». Этим дело не кончилось, письмо было перетолковано в самую неблагоприятную для Сумарокова сторону; он написал на эти слухи эпиграмму, начинавшуюся так:

Наместо соловьев кукушки здесь кукуютИ гневом милости Дианины толкуют;Хотя разносится кукушечья молва,Кукушкам ли понять богинины слова?..

Московское общество в свою очередь упросило в это время бывшего в Москве молодого Державина ответить на «Кукушку», и он написал «Сороку», окончив ее так: