Ираклий Квирикадзе - Мальчик, идущий за дикой уткой
Две недели Батум бушевал, захлебывался от восторга: “Наш! Наш! Всех их!..” Секретарь городского комитета Коммунистической партии Бухаидзе выделил машину “ЗИС-110” с водителем для Одиссея Илиопуло! Я был горд! Я ездил с ним два раза на тот же базар! С ним, с мамой и Эльзой! Нам всё бесплатно! Все арбузы были наши! И вот финал чемпионата мира!
Сумасшествие творилось в Батуми в то воскресенье… Зал, где зрители сидели друг у друга на головах, следил за поединком, затаив дыхание. Бу-Букин, похожий на Царь-пушку, и Одиссей кружились в каком-то гипнотическом танце, ни один не смог положить другого на лопатки.
Решение судей: ничья! Финал переносится на завтра! Еще один, дополнительный финал! Билеты вздорожали в десять раз! У меня он бесплатный. Я держу Одиссея за руку и чувствую, как его слава, его величие, его знаменитость проникают в меня!
Гудят пароходы в порту! Впечатление, что они в честь победы! Нашей победы!
На арене Бу-Букин и Илиопуло. Свисток судьи – сходятся. Одиссей хватает Бу-Букина, тот делает нырок, хватает Одиссея за ноги, и все видят, как наш кумир, нелепо закрутившись, падает на мат. Бу-Букин оказывается на нем и припечатывает лопатками к земле. Зал опешил. Зрители кричат: “Не считается! Илиопуло споткнулся!” Судья не засчитывает. Вновь сходятся борцы. Бу-Букин что-то совершает с Одиссеем, и тот крутится, как крылья мельницы в сильный ветер. Потом Бу-Букин подсек Одиссея ногой, свалил и вновь прижал лопатками к мату. Вновь крики: “Не считать!” Их свели в третий раз. И тут Бу-Букин поднял Одиссея в воздух, сильно прижал его спину к своей груди и стал жать, жать… У меня округлились от ужаса глаза: мой бог, мой Одиссей, что ты делаешь?! Как это сказать? С 1 июля 2014 года нельзя произносить и писать нецензурные слова! Входит ли в запрет слово пердит? Если нельзя – скажу по-грузински: акуебс. Так вот, наш Одиссей в тишине цирка громко, протяжно акуебс! И тут раздался смех. Батумцы всё поняли! Бедный Одиссей! Он оказался жертвой хитроумного розыгрыша. В эту адскую труппу, устроившую чемпионат мира, чтобы заманить зрителей, берут местного (видимо, в каждом городе своего), его ведут по отработанному маршруту к вершине славы, под него ложатся один за другим борцы, изображая проигравших, и так до финала. Сегодня ночью труппа уезжает, а когда все деньги собраны, когда пора в путь, когда поезд гудит – Одиссей акуебс!!! Как этот спектакль похож на жизнь!
Мне не очень хотелось говорить, но всё же скажу, что крикнула в смеющуюся толпу эстонка Эльза: “Это акуебс не мой Одиссей! Его акуебс я узнаю из тысячи других!”
* * *…В “Каталоге знаменитостей” я не описал встречи с такими замечательными творцами, как писатель Джон Стейнбек, режиссер Милош Форман, один из лучших современных писателей Сергей Довлатов. Форман – в конце алфавита, но Довлатов – “Д”. О нем-то я должен сказать.
Это было в Лос-Анджелесе в конце восьмидесятых на Вилшар-авеню. Я открыл дверь кабинета издателя журнала “Панорама” Александра Половца – ко мне поворачиваются две головы, Половца и Довлатова. С первым я хорошо знаком, о Довлатове слышал много интересного, но не знаком. Они меня зовут войти, а я, чувствуя, что у них какой-то приватный разговор, делаю нелепый жест рукой, мол, загляну потом. Я ушел и в тот день не вернулся в “Панораму”. Довлатов приехал на день из Нью-Йорка и улетел назад в Нью-Йорк. Улетел для меня навсегда. Зачем я не зашел в кабинет Половца? Вечная моя робость тому виной. Что-то не нарушить, что-то не переступить… Половец на другой день сказал: “А он тебя вспомнил, в Петербурге вы встречались у Эстер Коган. Есть такая? Есть… То ли ты зажилил, то ли он зажилил какую-то книгу”. Я вспомнил вечеринку у Эстер. Так тот длинный был Сергей Довлатов?! Потом ночью мы втроем шли через зимний Питер, и он смеялся, что мне неловко при Эстер отойти в сторону и вылить из себя пиво, которым весь вечер мы щедро заливались. Дурацкий кодекс джентльмена, точнее, тбилисского пацана требовал терпеть. Длинный Сергей смеялся: “Я тоже кавказец, но пусть лопнет совесть, чем мочевой…” Эстер спросила: “О чем вы шепчетесь там?”
Наконец-то добрались до дома моего друга Миши Кобахидзе, режиссера, проходившего практику на “Ленфильме”, у которого я остановился. Он напоил нас кубинским ромом. Я уже спал, когда раздался звонок. “Эстер у тебя?” Странный звонок, странный вопрос. Они же вместе ушли… Читаю, перечитываю его книги, восхищаюсь загадочной легкостью фраз. Он мне кажется лучшим, кто писал во второй половине прошлого века. Его “Соло на ундервуде” и “Соло на IBM” всегда на моем столе, в моем рюкзаке. Если я куда уехал без Довлатова, я нахожу в том городе книжный магазин. Ведь как радостно и озорно читать: “Случилось это в Пушкинских Горах. Шел я мимо почтового отделения. Слышу женский голос – барышня разговаривает по межгороднему телефону: «Клара, ты меня слышишь?! Ехать не советую! Тут абсолютно нет мужиков! Многие девушки уезжают, так и не отдохнув!»”
Из той петербургской вечеринки помню полное безразличие длинного ко мне и мое глухое раздражение к длинному. Мне мешал его огромный рост, то, как он заполнил собой маленькую квартиру Эстер, где для других не было места. И главное, я ревновал его к прекрасной гримерше “Ленфильма”…
* * *Проскакивая много букв алфавита, остановлюсь всё же на букве “М”.
Фотография 18. 1983 год
Шестидесятые годы, я студент ВГИКа. На стене у моего письменного стола рядом с фотографиями Одри Хепберн, Анук Эме, Брижит Бардо висели скрепленные кнопками фотографии Джеймса Джойса, Владимира Маяковского, Михаила Булгакова, Уильяма Фолкнера и загадочного Франца Кафки. Над кроватью висел сомнительный толстяк, который, как меня уверяли, был Трумен Капоте. Оказалось, толстяк – Аль Капоне…
Все гении вели записные книжки, дневники (не уверен про Аль Капоне). Гении писали о женщинах, которые разбивали им сердца, о друзьях, с которыми кутили, ссорились, мирились и готовились завоевать мир… Что-то подобное писал и я.
* * *Мой сын Чанчур сегодня, помимо того что разбил калейдоскоп (всюду разбросаны цветные камушки), произнес и первую понятную человеческому уху фразу (до этого он говорил на языке лягушек с острова Фиджи). Сын сказал: “Привет, дорогуша!” Разбитая трубка калейдоскопа, первая фраза, выцветшие страницы моих записных книжек, дневника, где часто упоминается имя Никиты Михалкова, – всё это вместе настроило меня на не совсем обычное повествование…
На днях я встретил Михалкова на юбилее Высших курсов режиссеров и сценаристов. Сказал ему:
