Джон Фаулз - Джон Фаулз. Дневники (1965-1972)

Честная рецензия в «Обзёрвер», маленькая глупая статейка в «Санди таймс», такая скудная, что лучше бы ее вовсе не писали. Чувствую облегчение, что меня не лягнула неравнодушная к знаменитостям «Организация Томсона»[112]; со стороны левых — несколько больше доверия. Полагаю, на этот раз сработает вариант — «имя» против «рецензий»; одни рецензии не дадут мне попасть в список бестселлеров.

Поступают новые отклики. Великолепная рецензия в «Нью сэсайети» — не так хороша для меня, как сама по себе, — точная, умная. Мог бы написать ее сам — такое не могу сказать даже о самой хвалебной рецензии в «Файнэншел таймс». Читать ее лестно, но она не совсем о той книге, что я написал. Все остальные — комплименты с оговорками; неодобрительные высказывания чередуются в них со снисходительной похвалой. Том Машлер подавлен, считает, что большинство рецензентов люди недалекие. Я же думаю, что он и Нед Брэдфорд переоценивают меня — во всяком случае, мою коммерческую ценность.

Едем в Лондон, чтобы забрать Анну. Слава Богу, теперь она на нашем попечении, то есть до начала семестра в Эксетере будет жить у нас.

Мы, наконец, уговорили Дениса вновь встретиться с нами. Пришли также Ронни и Бетса. Ронни и Денис понравились друг другу, и это меня порадовало. Наверное, следовало испытывать раздражение, видя, что ко мне они проявляют меньший интерес, но такая ситуация, напротив, тонко льстила моему тщеславию. Эти два прекрасных, хотя и непостоянных, человека должны были сойтись. И значит, говоря другими словами, я умею выбирать людей.

Странное переживание в конюшне. Я стоял в сумерках у лестницы, ведущей на сеновал, — темные ступеньки и наверху прямоугольное отверстие, сквозь которое пробивался серый свет. Внезапно меня охватил приступ жуткого страха. Я настолько не суеверен, настолько не верю ни в какие «паранормальные» явления, что это не могло прийти извне. Потом до меня дошло: то был мой собственный призрак. Каким-то странным образом я явился самому себе. Был одновременно и живым, и мертвым.

Казалось, что-то смотрит на меня сверху.

У меня сейчас — собственно, это продолжается уже несколько месяцев — какое-то безразличие к жизни; возможно, в этом истоки такого явления. Постоянная сосредоточенность на смерти и одновременно равнодушие к этой не оставляющей меня мысли; временами почти полное отсутствие воли, ужасающая абулия[113]. Не знаю, что произошло, — может, плохо работают почки или печень; у меня темная моча, а при работе в саду ломит поясницу. Я заметил это восемь или десять недель назад — надо бы показаться врачу. Чувствую себя больным, но не настолько, чтобы не продолжать ту неспешную жизнь, какую мы здесь ведем. Словно я хочу заболеть по-настоящему. Своего рода искупление? Не знаю.

Это напрямую связано с моей отвратительной привычкой: я выкуриваю в день немыслимое количество сигарет — пятьдесят или шестьдесят. Провести без сигареты лишние десять минут — уже победа. Иногда по утрам я пытаюсь бросить, но больше часа выдержать не могу и потом курю в два раза чаще, чем прежде. Не чувствую аромата цветов и приобрел так называемый кашель курильщика. Ночами не сплю и даю себе клятву покончить с этой дрянью. Она поработила меня, действительно поработила. Без никотина я не могу жить, не могу писать.

Вчера стал составлять план романа, которому прежде хотел дать название «Два англичанина». Теперь собираюсь назвать «Тщета». Хочу раскрыть в нем две стороны самого себя; двое мужчин, два товарища постепенно отходят друг от друга: один сосредоточен на внешних достижениях, другой — на внутренних. Но у обоих — чувство неудовлетворенности, они побеждены временем, в котором живут. В духе моей собственной болезни.

Сегодня написал первую главу; место действия — Лос-Анджелес. Но угол зрения не тот — не пойдет. Первое приближение, начало всегда самое трудное; все равно что искать правильный тон в море звуков, нужный стиль. В этот раз буду писать без фокусов: классическое повествование от третьего лица и в прошедшем времени.

В настоящее время читаю «Мемуары» де Реца; эту книгу, опубликованную в 1719 году в Амстердаме, я недавно купил у Нормана (первое издание в 1717-м)[114]. Наверное, нелепо при наличии многих современных, комментированных изданий иметь такую lubie[115] к первым изданиям. Не могу сказать, в шрифте ли тут дело, или в библиофильском тщеславии, или в отсутствии комментариев и справочного аппарата; одно я знаю точно: такое чтение дарит мне более живую, более четкую картину. Более явный эффект присутствия что ли, хотя, читая современный комментированный текст, я понял бы больше. Но быть в том времени кажется мне более важным, чем знать о нем.

Высадка на Луне. Мы не выключали телевизор с шести вечера до шести утра. Приземление было прекрасным, слишком замечательным, чтобы быть правдой, более волнующим (хотя до странного схожим), чем все самое лучшее, что сочинили на эту тему. Я против этого проекта по этическим и политическим соображениям, хотя, возможно, это допустимый порыв, простительная последняя дань человечества своей молодости. И в высшей степени сексуальная — не только в контексте насилия над «девственницей Луной», а даже по обычной аналогии с половым актом — толчок и эякуляция.

Но теперь праздник закончился, все возвращаются домой, надо прибрать за собой.

Проводим уик-энд в Уэллсе, в коттедже Тома М. в Черных горах. У Тома новая подружка, ее зовут Фей Ковентри, она нежная, умная, сдержанная девушка. Мы ее почти не видели, она весь уик-энд провела на кухне, варила варенье, готовила для нас — кстати, очень вкусно; кажется, она хочет заарканить Тома. Он вьется вокруг нее, как паук, наполовину жаждущий смерти (то есть женитьбы на ней), а наполовину жаждущий только наслаждения (то есть простого обладания ею). Он самый désinvolte[116] человек из всех, кого я знаю, и в его непринужденности есть нечто жестокое, что-то вроде презрения к людям, которые не достигли того, чего достиг он. Впрочем, жестокость в нем легко оборачивается ранимостью. Мы отправились в горы на прогулку; меня раздражала его нетерпеливость — рождалось ощущение, что всем нам надо быть где-то еще. Поэтому я предложил ему вернуться домой и предоставить мне бесцельно брести, как я привык. Он устал и действительно хотел домой, но было видно, что мое предложение его обидело. Значит, я мог обойтись без него, у меня могла быть какая-то тайна, скрытое наслаждение, которого я хотел его лишить. Как у всех евреев, у него нет глубокого интереса к природе — только поверхностный, однако он чувствует, что этого несообразно мало: он живет в таком диком месте и не знает о нем практически ничего. Но у него не хватает терпения, и все идет по-прежнему.