Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 1. В детстве

Все кинулись ко мне, оставив наказуемого.

Долго возились со мной, приносили воду, я все рыдал и меня всего трясло.

Юрий Филиппович, видимо, не рад был, что затеял свою экзекуцию в моем присутствии.

Чтобы меня окончательно успокоить, он объявил поднявшемуся, тем временем, подпаску, что на этот раз с него довольно и он его прощает.

Тот стоял потупившись и, молча, задергивал и завязывал трясущимися руками тесемку своих широких штанишек.

Мы уехали тотчас же.

Юрий Филиппович, позади меня, что-то наговаривал, как бы передо мною оправдываясь. Он объяснял, что воровать нельзя, что за это всегда наказывают, что если не наказывать, то что ж будет и т. д.

Слова его как-то до меня не доходили; я только неприятно ощущал, чего не бывало раньше, близость его присутствия позади меня.

Дома мама не могла не заметить моего глубокого расстройства.

Я долго колебался, открыть ли ей причину, опасаясь «не достанется ли» от бабушки самому Юрию Филипповичу, если я расскажу все, чему был только что свидетелем. Но, в конце концов, маме, рыдая, все рассказал.

На это она объявила мне, что с Юрием Филипповичем она больше отпускать меня никуда не будет.

Я стал просить ее не говорить бабушке, чтобы ему самому не быть перед нею в ответе. На это мама усмехнулась и, помню, сказала: «ах, ты простец мой, да она бы его только похвалила».

Меня эти слова поразили и, мысленно, я тотчас же приобщил бабушку к темной от загара руке Юрия Филипповича, с «наборным» в ней поясом, занесенным над оголенным белым задом трясущегося подпаска.

Я только впоследствии стал соображать, почему мама вообще не любила, чтобы мы долго засиживались у бабушки в Кирьяковке.

Насколько в городе мама властвовала в доме и все, в конце концов, делалось, как она считала нужным, настолько в Кирьяковке она чувствовала себя гостьей, не имеющей влияния на ход событий.

Часто мы проходили широкой улицей крестьянского поселка, который был несколько удален от господского двора, и спускались ниже к извилистому, часто пересыхавшему ручью, впадающему в широкий Буг.

Маму, по пути, останавливали нередко бабы, выходившие ей на встречу из своих хат и о чем-то просили ее; иногда хныкали.

Мама всегда расстраивалась после таких встреч, потом ходила к бабушке и что-то ей долго наговаривала; но я не замечал, чтобы она уходила от нее всегда удовлетворенною.

Дядя Всеволод редко наезжал в Кирьяковку, так как служба этому мешала. Приезжал он не надолго, и без Нелли, которая могла бы беспокоить бабушку.

Ему отводили комнату рядом с моей спальней.

И вот, тогда-то я часто слышал, как, раньше чем разойтись спать, дядя Всеволод и мама о чем-то долго разговаривали в диванной.

Все больше о бабушке и о деревенских делах и порядках. Шла их речь и о том, что, ведь, скоро, все равно, все переменится, и что бабушка напрасно упрямится и не поступит так, как уже поступил граф Лорер в своей Варваровке.

При этом они очень жалели бабушку, говоря, что она даже стала часто хворать с тех пор, как пошли слухи об «отмене крепостных» и, в первую голову, о «вольной» для дворовых людей.

Только впоследствии я понял, о чем, пока я засыпал, была их задушевная, тогдашняя беседа, когда узнал, что варваровские крестьяне стали «вольными» за несколько лет до общего освобождения крестьян.

Не потому ли тогда так сладко было мне засыпать под тихий говор любимых мною существ.

Глава шестнадцатая

С наездами дяди Всеволода в Кирьяковку, нам всегда выпадало большое развлечение — поездка в Крюковку, в гости к «старой тете Лизе».

Крюковка отстояла от Кирьяковки верстах в восьми, а то и больше; никто не мерил. Это было тоже именье бабушки, доставшееся ей от первого мужа, Кузнецова, у которого оно было благоприобретенным.

Бабушка его совсем забросила, никогда туда не заглядывала и всецело предоставила его в распоряжение своей, падчерицы, нашей «тети Лизы».

Та и жила в Крюковке, с ранней весны, все лето. Она была отличная хозяйка и пристрастилась к простой деревенской жизни, которую вела там, отпуская дочерей, когда им вздумается, в город, под «присмотр» нашей мамы.

Дядя Всеволод помнил своего отца, помнил и Крюковку еще во времена ее, сравнительного, процветания, и всегда рад был побывать там.

Со своей единокровной сестрой, «тетей Лизой», которая была лет на пятнадцать старее его, он всегда был в дружеских отношениях.

Для этих поездок нам подавался, обыкновенно, четырехместный, вместительный «дедушкин фаэтон», запряженный четвериком.

На передние и задние места усаживались мама, дядя Всеволод, mademoiselle Clotilde и сестра Ольга, а я заранее, еще в сарае, забирался на козлы, рядом с Игнатом, кучером.

Мама мне это разрешала, так как Игнат считался не только надежным кучером, но и искусным наездником, умевшим объезжать молодых «неуков», приводимых в Кирьяковку из Богдановского табуна.

С Марко, который оставался, со своею серой парой, всегда в городе, на случай наездов Надежды Павловны за покупками, я бы, конечно, ни за что не сел рядом, но старика Игната я любил и жил с ним в дружбе.

Я часто бывал у него в конюшне и знал наизусть имена всех лошадей. Кроме пары рослых рыжих кобыл, который только для бабушки запрягались, на конюшне был еще с десяток «экономических» лошадей. Рабочих лошадей, строго говоря, не было, так как полевые работы производились волами, а не лошадьми.

Четверик, на котором мы, обыкновенно, ездили в Крюковку и в город, был собран из «экономических» лошадей и был недурно, благодаря искусству Игната, съезжен.

Темно-бурые пристяжные, с бубенцами на шее ловко заворачивали головы в противуположные стороны и шли галопом, пока дышловая пара караковых рысила. Игнат отлично правил своими шестью возжами: то подернет одну, то шевельнет другою, не дотрагиваясь до «кнутика», который, неизвестно зачем, неизменно висел на его правой руке.

И пыль поднималась за нами столбом.

Кнутиком он любил только хлестнуть, проездом по деревне, собак, если которая-нибудь слишком стремительно кидалась под лошадей.

Дорога все время шла гладкая, ровная, среди желтеющих нив, убегающих куда-то в бесконечную даль.

Встречные крестьянские подводы, запряженные большею частью волами, круто сворачивали в сторону, завидев «панский» четверик; подводчики, соскочив с подвод, торопливо снимали шапки.

Игнат, озираясь по сторонам и поводя головой во все четыре стороны, не раз пояснял мне: «так, что никому не обязаны, все по собственной, стало быть, едем, до самой Крюковки»!

Раньше чем въехать во двор Крюковской «экономии», приходилось проехать деревенской улицей, вдоль которой с обеих сторон были раскиданы, довольно беспорядочно, крестьянские дома — мазанки.