Вадим Андреев - История одного путешествия

— Да что с тобой, куда ты? — Федя растерялся от моего неожиданного натиска.

Мне было стыдно признаться в причине моего спешного бегства, и я сказал Феде, что часовой вздумал проверять мои документы.

— А я место нашел. Вот, смотри.

Федя подвел меня к открытому люку кормового трюма.

Видишь, с этой стороны спят солдаты, а там, сбоку, мешки с мукой. Солдаты спят крепко, я спускался в трюм, никто даже не пошевелился. Между потолком трюма и мешками есть большая щель, можно спрятаться хотя бы впятером.

Делать было нечего: на рассвете «Сиркасси» приходила в Зунгулдак. Мы осторожно спустились в еле освещенный трюм, наполненный храпом и сопением спящих солдат, и, пробравшись к мешкам с мукой, взобрались без всякого труда по мягкой белой лестнице под самый потолок. Здесь было куда, холоднее, чем в коридорчике около машинного отделения, но мы с Федей, завернутые в одеяло, вскоре заснули крепчайшим сном.

…Я проснулся от топота ног над головой. Топот был настолько отчетлив и резок, что я долго не мог отделаться от впечатления, что сотни невидимых людей ходят прямо по мне, как по мостовой. Мне казалось, что я чувствую тяжесть гулких шагов, и когда чей-то деревянный каблук с особенной силой стучал прямо над моей головой, я всем телом прижимался к мешкам с мукой, невольно ища у них защиты. Оглядевшись — в трюме было относительно светло, — я увидел, что Федя отполз к краю и рассматривает внутренность трюма, приникнув глазом к щели между мешками, как к бойнице. Прижимаясь животом к упругим округлостям мешков, я осторожно подполз к нему. Федя до того был измазан в муке, что сделался похожим на большой белый мешок — темными были только руки и лицо.

— Наш пароход грузится углем, — сказал он шепотом, уступая мне место около щели.

В узком отверстии, с двух сторон обрамленном белым бархатом муки, проступавшей сквозь рогожу, я увидел внутренность трюма. В открытый люк просачивался солнечный день, капая со ступеньки на ступеньку железной лестницы, разливаясь белым пятном на пыльном полу трюма, оставляя темными углы и закоулки. Под лестницей, собравшись в кружок, в расстегнутых шинелях, без фесок сидели солдаты и играли в карты. В отверстие люка снизу был виден кусочек пароходных перил и дверь, ведущая в машинное отделение. Ежесекундно мимо перил пробегала фигура грузчика, согнувшаяся под тяжестью угольного мешка, и скрывалась в черном квадрате двери. Грузчики выходили с другой стороны, и поэтому можно было подумать, что один за другим в дверях исчезают бесследно сотни и сотни фигурок.

Я отполз от щели и вернулся на свое место. Федя лежал на спине, закинув руки за голову, и еле слышно мурлыкал себе под нос «кого-то нет, кого-то жаль, к кому-то сердце мчится в даль».

— Есть хочется, — сказал Федя шепотом, прерывая мурлыканье.

— И курить, — добавил я.

— Глупо вчера мы нашу лиру протратили.

Я вспомнил о вчерашнем обеде. Перед глазами завертелся поджаривавшийся шашлык, запах мяса был настолько отчетлив, что я невольно осмотрелся, но вокруг ничего не было, кроме бесконечных мешков с мукой.

— Ты муку пробовал есть? — спросил я.

— Пробовал, — ответил Федя, указывая на мешок, в котором ему пальцем удалось просверлить дырку.

Я набил себе рот мукою. Мука облипала десны, забивала зубы, нещадно щекотала в горле. Кое-как я проглотил две горсти и закашлялся. По счастью, над головой все по-прежнему грохотали деревянные башмаки грузчиков, и мой кашель не услышали игравшие в карты солдаты.

Мы долго лежали с Федей бок о бок. Время остановилось — грохот бесчисленных шагов, голод, нестерпимое желание затянуться хоть бы самым паршивым, подобранным на улице окурком, черные доски палубы над головой, воспоминание о вчерашнем обеде, который, мне казалось, я съел не вчера, а много недель тому назад, глухие восклицания солдат, иногда доносившиеся к нам через бруствер мешков, — все смешалось в моем сознании. Вероятно, я снова заснул и, очнувшись, неожиданно почувствовал, что Феди нет рядом со мною. По-прежнему над головой грохотали шаги. Оглядевшись и нигде не видя Феди, я подполз к щели в мешках. Солдаты больше не играли в карты, а лежали на тощих матрацах, разбросанных по всем направлениям на полу трюма. Один из них — я узнал моего длинного араба с усами как перевернутые вопросительные знаки, — задрав на голом коричневом животе грязную рубашку, старательно бил вшей. Феди нигде не было. Меня охватил такой ужас одиночества, что я уже хотел вылезть из-за мешков — будь что будет, — когда почувствовал прикосновение Фединой руки к моему плечу,

— Где ты был? — задыхаясь, прошептал я.

— Лазил на другой конец трюма. — Федя удивленно посмотрел на меня. — Ты чего побледнел? Или это от муки? Нет, там ничего нет, — продолжал он. — Мешки с мукой со всех сторон, мешки до самого края.

Мы снова улеглись. Мне больше не удалось заснуть, и я с завистью смотрел на задремавшего Мятлева.

К полудню грохот шагов прекратился — грузчики ушли обедать. Однако после короткого перерыва снова над головою загрохотали шаги, еще громче и отчетливее прежнего. Я еще раз попытался поесть муки, но у меня, как и в первый раз, ничего не вышло. Федя проснулся и лежал рядом со мною, уставясь на низкий потолок неподвижными голубыми глазами.

— Ты заметил, — сказал я, переворачиваясь на живот: в таком положении как будто меньше хотелось есть, — что последнее время мы все меньше и меньше говорим о России?

Федя потер свой высокий лоб, оставляя на нем черные продольные следы, и отвечал нехотя:

— Мы меньше говорим потому, что наконец что-то делаем. Пока мы торчали в Марселе и пока не были уверены, что сможем уехать оттуда, единственное средство удовлетворить наш… — он остановился, подыскивая слово, — нашу жажду были слова. А теперь мы знаем, что с каждым поворотом винта мы все ближе к России… к настоящему делу, — добавил он, слегка запнувшись.

— Не думаешь ли ты, — сказал я, — что мы вроде раскольников? Не думаешь ли ты, что целый ряд символов для нас дороже того, что за этими символами лежит?

— Ты сам знаешь, что ради наших солдатских погон мы не предприняли бы нашего путешествия. Неверно и то, что ты говоришь о раскольниках. Ты, как и все интеллигенты, оторвавшийся от настоящей веры, ничего в раскольниках не понимаешь. Раскол произошел — в глубокой сущности своей — не из-за того, что Никон исправил церковные книги, а из-за того, что он сказал: «Я русский, а вера моя греческая». Я коммунизма не принимаю, потому что не русское это явление.

— Уж такое ли не русское? А если и не русское, то не думаешь ли ты, что оно вскоре «обрусеет»? Не в первый раз Россия переваривает чужие кушанья, а сама остается Россией, тем незыблемым, чем она была во время Ледового побоища, на Калке, в год Бородина и чем она останется, пока не исчезнет с лица земли русский язык.