Михаил Морозов - Шекспир

Хроники Шекспира могут быть названы историческими лишь с весьма существенной оговоркой. Писатели того времени еще не знали, что в ходе исторического развития изменяются мировоззрение людей, их психология, отношение друг к другу. Люди, действующие в исторических хрониках Шекспира, — люди елизаветинской Англии. Не только их мысли, чувства, отношение к жизни и друг к другу, но и сама их одежда принадлежит Англии эпохи Шекспира. Так и в пьесах Шекспира из времен древнего Рима («Юлий Цезарь», «Кориолан», «Антоний и Клеопатра») перед нами возникают люди, рожденные под небом шекспировской эпохи. Шекспир к тому же не считался с археологическими деталями, что возмущало ученого Бена Джонсона. В «Юлии Цезаре» упоминается бой часов, хотя в древнем Риме механических часов не было (время узнавали по солнечным, песочным и водяным часам).

Юлий Цезарь говорит о своем «камзоле». Римские плебеи носят колпаки, подобно английским мастерам и подмастерьям XVI века.

И все же Шекспир с гениальной проницательностью уже угадывал значение исторического процесса. В «Генрихе IV» мятежные лорды терпят одно поражение за другим не потому, что им не хватает храбрости (наоборот, Генри Перси и Дуглас отличаются отчаянной храбростью), но потому, что против них время. «О, добрый мой лорд Моубрей, — говорит Вестморлэнд, — поймите необходимость времени, и вы тогда скажете, что не король, а время наносит вам поражения». Но это чувство истории все же, конечно, не исключает того, что лица, действующие в хрониках, принадлежат прежде всего эпохе Шекспира.

Самое для нас ценное в том, что это — живые люди, каждый со своим характером. Они являются перед нами, как части огромной картины. Это полотно поражает величиной и многообразием. Чувство огромности жизни и ее многообразия — вот что прежде всего выносим мы из чтения шекспировских хроник. «Этот огромный мир», — говорит в хрониках один из «хоров». Особенно значительна и в этом отношении хроника «Генрих IV». Здесь и пышный королевский двор, где томится от тоски умирающий старый король, и таверна «Кабанья Голова», где весело проводит время кутящий молодой принц в обществе Фальстафа, и изысканный в своей простоте замок Генри Перси — блестящего молодого рыцаря и храбреца, и мрачный замок старого графа Нортумберлэнда, где сами камни «изъедены червями», и скромный дворик придорожной гостиницы в Рочестере, где вставшие спозаранку возчики готовятся в путь и ругают дрянной ночлег. Среди многообразных действующих лиц бросаются в глаза и неистовый в своей безрассудной храбрости шотландец граф Дуглас, и старый валлийский феодал Оуэн Глендоуер, полный причудливых суеверий седой кельтской древности, и комический провинциальный джентльмен Шэллоу. И снова возвращаемся мы к залитому ярким солнцем образу «жирного рыцаря» сэра Джона Фальстафа.

Среди созданных Шекспиром лиц сэр Джон Фальстаф занимает одно из самых видных мест. Фальстаф как бы воплощает ликующую плоть Ренессанса, освобожденную от пут аскетических средневековых идеалов и вместе с тем протестующую против сухого и черствого морального кодекса, который в ту эпоху уже создавали пуритане во славу всех грядущих «уважающих себя» и «достопочтенных» буржуазных английских джентльменов.

Фальстаф безгранично весел. «Мы, молодые люди», — говорит он, хотя ему уже много за пятьдесят лег. Лишь изредка, да и то главным образом в минуты безденежья, находит на него тоска, и тогда он сидит неподвижно, «как меланхолический кот». Но тоска проходит у него мгновенно, подобно легкому облачку: «К чорту заботы и вздохи, — говорит он, — они раздувают человека, как кишку!» У этой «огромной горы мяса» ненасытное чрево: Фальстаф выпивает за обедом два галлона[51] хереса. «Херес! — восклицает Фальстаф. — Он оказывает на человека двойное действие. Пары его подымаются в мозг, высушивают в нем сырую скуку без остатка. Ум становится восприимчивым, быстрым, способным забывать обиды, полным легких, пламенных, восхитительных образов… Второе свойство хереса — согревать кровь. Холодная кровь и бледная печень, знак трусости, превращаются в огонь. Само лицо человека становится огненным и, как сигнальный костер, призывает всех подданных этого маленького королевства, которое называется человеком, к оружию. И тогда все части, образующие человека, объединяются вокруг своего начальника — сердца, и этот начальник, предводительствуя столь доблестной армией, готов совершать любой храбрый подвиг… Будь у меня тысяча сыновей, первое правило, которое я бы им внушил, заключалось бы в том, чтобы они бросили пить пиво и перешли на херес».[52]

Фальстаф не просто веселый — человек. Он источник веселья для всех окружающих. «Я не только остроумен сам по себе, — говорит он, — но причина того, что есть остроумие в других людях».

Фальстаф, несмотря на все свои пороки, — большой ребенок. Смерть его, о которой упоминается в «Генрихе V», почти поэтична. «Я хотел бы быть с ним, — говорит его приспешник краснорожий Бардольф, — где бы он сейчас ни находился, в аду или в раю». — «Нет, он не в аду, — отвечает миссис Квикли, — он в лоне короля Артура… Конец его был прекрасен, он умер; как невинный ребенок. Он скончался между двенадцатью и часом, когда начался отлив моря. Когда я увидала, что он перебирает простыни, играет с цветами и улыбается, глядя на кончики своих пальцев, я поняла, что остался один конец, ибо нос его стал острым, как гусиное перо, и он начал что-то болтать о зеленых полях. «Что с вами, сэр Джон? — сказала я. — Развеселитесь, старина». — «Боже, боже, боже!» — воскликнул он три или четыре раза… Я пощупала его ноги. Они были холоднее камня… Он весь был холоднее камня».

Смерть Фальстафа — начало отлива того великого моря преизбыточных человеческих сил, буйных, неукротимых страстей, горячих чувств, которое мы называем Ренессансом. «Жирный рыцарь» отошел в лоно короля Артура, в лоно народной сказки… Фальстаф, которого на сцене «Глобуса» играл Вильям Кемп, имел огромный успех у зрителей, и, когда он появлялся на сцене, находившиеся в театре лондонские подмастерья, как рассказывает современник, даже переставали щелкать орехи.

XIV. «РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА»

В 1595 году, за шесть лет до «Гамлета», Шекспир создал «Ромео и Джульетту». Эта старинная итальянская легенда послужила сюжетом для многих новелл. На тот же сюжет еще до Шекспира была написана английским поэтом Артуром Бруком поэма под заглавием «Трагическая повесть о Ромео и Джульетте». (1562). Какую-то пьесу о Ромео и Джульетте играли в Лондоне задолго до Шекспира (пьеса эта до нас не дошла). Итак, у Шекспира были здесь многочисленные предшественники.