Георгий Захаров - Я - истребитель

Уже почти полгода прошло, как мы расстались. И теперь мне снова не терпелось быстрее пристроиться к своему командиру. Я решительно делаю шаг к проходной, но передо мной вежливый любопытный красноармеец - он откровенно смотрит на мой берет, на мое штатское платье, на болтающийся в футляре фотоаппарат. Тогда и я вижу себя его глазами: этакий гусь в берете, да еще с фотоаппаратом, запросто так прет на военный аэродром... Удостоверение я почему-то вытаскивать не хочу и прошу, чтоб позвали Рычагова.

Тут у красноармейца глаза округлились: чтобы комэск, Герой Советского Союза пришел сюда из штаба для того, чтобы поглядеть на штатского гуся с футляром?..

- Доложите, доложите! - говорю я хмуро.

- Да как доложить-то? - изумляется часовой,

- Доложите комэску, что ждет его Захаров, - говорю и. - Георгий Захаров. Поняли?

С некоторой растерянностью он берет трубку, а я слышу, как он неуверенно повторяет:

- Захаров... Говорит, что Георгий Захаров, а больше ничего но говорит... и тут же вытягивается: - Приказано пропустить!

Я и шагу не успел сделать - Павел вырос как из-под земли.

Он был таким же, каким был всегда. Просто удивительно, сколько я знал Рычагова - он всегда оставался самим собой, словно среда, обстоятельства, положение и все остальное, под влиянием чего человек живет и меняется, не имело к нему никакого отношения. Сформировавшейся личностью он был уже тогда, когда я прибыл в его отряд. И последующие шесть лет его поистине фантастической жизни, которая успела вместить в себя три войны, более десяти сбитых самолетов, необычайно быстрый даже по тем временам рост - от старшего лейтенанта до начальника Главного управления ВВС РККА, - ничего не добавили и не убавили в нем, как в личности. Такое могло быть только с необычайно цельной натурой, которая самой природой была вылеплена раз и навсегда и не могла быть подвержена никаким изменениям. Натура незаурядного человека и выдающегося летчика-истребителя, В тот день я ощутил это острее, чем когда-либо. И все стало на свои места. Не знаю даже, заметил ли Павел, в каком состоянии я находился, или просто привычно и властно навязал мне свою волю, но только уже через минуту он тащил меня на летное поле к самолетам и летчикам.

Сказать, "он тащил" - значит заведомо сказать неточно. Его тащили. Потому что, едва Рычагов появился в поле зрения летчиков, нас сразу же окружило множество людей. Я могу с уверенностью сказать, что в тридцать седьмом году вряд ли нашелся бы еще один такой командир эскадрильи, который бы пользовался таким авторитетом у своих летчиков. Золотая Звезда Героя, два ордена Ленина, орден Красного Знамени за боевую работу - в те годы людей с такими наградами в стране было немного.

А я, помню, всем своим невоенным обликом создавал на летном поле разительный контраст. Я видел, как едва уловимая усмешка тронула губы Павла, понял, что он уже что-то задумал, но что именно - не догадывался.

А Павел уже кричал:

- Кто хочет со мной сфотографироваться - сюда! Надо дать работу корреспонденту!

Как обычно, он определил мою роль раньше, чем я успел к ней приготовиться. И какого черта я притащился с этим фотоаппаратом?! Но делать ничего не оставалось - пришлось включиться в предложенную игру. Сбежалось несколько десятков человек, и я впервые прочувствовал трудности репортерской жизни. Я и приседал, и пятился на полусогнутых, и надувал губы, делал "козу", как делают старики в фотоателье, чтобы рассмешить маленьких детей, и, кажется, вошел в полное соответствие с ролью. Зная, что хороший фотокорреспондент никогда не ограничивается одним кадром, я изрядно наползался, пока не снял группу во всех возможных ракурсах. А отщелкав пленку, обнаглел вконец:

- А можно полетать, товарищ командир?

Летчики заулыбались, комэск нахмурился, но вдруг махнул рукой:

- Отчего же нельзя? Можно!

Стараясь быть неуклюжим, я лез на И-15 примерно так, как, скажем, эстрадный конферансье мог бы забираться на лошадь. Летчики валились от хохота. Сунув в чью-то руку фотоаппарат, я все же проник в кабину, влез в лямки парашюта и потихоньку пристегнул ремни. Потом деловито пощупал рукоятки и, высунувшись, спросил:

- Да как он заводится-то?!

Хохот стоял гомерический. И Рычагов, видно, решил шутку кончать.

- Завести-то нетрудно, - будто колеблясь, сказал он. - Но сумеете ли взлететь? - Он посмотрел на меня испытующе, и, честное слово, на мгновение мне показалось, что Павел спрашивает всерьез.

Я обиделся. Не совсем учтиво для фотокорреспондента процедил:

- Как-нибудь... Мне бы только завести...

Жду.

Летчики заволновались. Все, как говорится , хорошо в меру, и я уже слышал, как они стали уговаривать командира вытащить меня из самолета, пока я, чего доброго, не наломал дров. Корреспондентов в эскадрилье видели всяких, но такого наглеца - впервые.

И тут я поддал жару.

- Может, - говорю Павлу, - она у вас не заводится? Может, неисправная? На вид-то вроде ничего...

Рычагов сразу вскинулся:

- У нас все исправные! - И рявкнул: - Запустите ему мотор!

Возникла беспокойная суета. В шуме голосов я расслышал слова Павла:

- Под мою ответственность, черт с ним! Одним корреспондентом больше, одним меньше - работать не дают! Заводи!

Я ни на шутку обиделся за весь корреспондентский род. "Одним меньше"! Ладно, думаю... И взлетел.

Неторопливо и плавно кружил я над Киевом. Было как-то странно и непривычно оттого, что можно вот так просто кружить и больше ничего не делать. Не крутить шеей до хруста в позвонках, не ждать сзади атаки, не жечь себе глаза, высматривая противника со стороны солнца, не гнаться, не стрелять и не уходить из-под огня. От этого спокойствия в киевском небе мне было не по себе. Я начал нервничать. Мне не хватало нагрузки - на нервы, на зрение, на мышцы. Я просто отвык так летать! И, оказавшись снова над аэродромом, взвинтил машину в восходящих бочках в зенит, потом ахнул в отвесном пикировании до самой земли и пошел и закрутился, как мотогонщик на вертикальной стене, в высшем пилотаже. Так когда-то на моих глазах работал Владимир Коккинаки, поразив, меня диковинной машиной и ее возможностями. И, разрядившись, почувствовав в теле привычную приятную усталость, я снова набрал высоту, сделал плавный круг и сел на аэродром, зарулив на то место, откуда выкатился на взлетную полосу.

Из кабины меня вытащили. Я строго потребовал назад свой фотоаппарат.

Рычагов махнул рукой:

- Никуда он не денется, твой аппарат. Да расстегни ты свою фуфайку.

Фуфайкой Павел назвал мое роскошное гражданское пальто. Под пальто на мне был строгий темный гражданский костюм. Костюмы эти выдавали всем летчикам-добровольцам. Следовательно, его я уже с полным правом считал униформой, и не случайно на нем были привинчены боевые ордена - Павел разоблачал меня перед строем.