Петер Берглар - Меттерних. Кучер Европы – лекарь Революции

Он наслаждался любовными связями, не омрачая себе удовольствие, полностью свободный от чувства супружеской вины; весь как огромная глава со множеством малых и крупных подглав, среди них – Каролина Мюрат, сестра Наполеона, которая доверяла господину австрийскому посланнику в Париже больше, чем следовало бы; герцогиня Вильгельмина фон Заган, Каталани, Джулия Зичи, русская княгиня Багратион и самая большая любовь его долгой жизни, графиня Доротея Ливен (1784-1857), супруга русского посла при лондонском дворе, которой он посылал письма, дающие, вероятно, самое глубокое представление о его мыслях и чувствах. Он любил, невзирая на разделение на фронты и лагеря, причем никогда не происходило никаких скандалов благодаря уже описанной “тактике распределения”, ни одна из дам никогда не жаловалась, не питала злобы и ненависти, за исключением Ливен. Подобно Казанове, любовь была для него искусством, каждая связь – утонченным взаимным подарком обольщения, возвышенным до неразменного, всегда нового и иного “произведения искусства”. Никаких диких, губительных страстей, никаких драм; правила игры исключали катастрофы. Они предотвращали катастрофы, в том числе и служебные. Для Меттерниха, в отличие от Людовика XV, любовные связи никогда не становились главной профессией, первое место занимали государство и политика, он работал днем основательно и интенсивно, но не как какой-нибудь начальник канцелярии, а как правитель (в то же время настоящий правитель работал как начальник канцелярии). Семейная жизнь, салонная болтовня, аудиенция у императора, посещение театра, чтение, любовь, – для всего было свое время, всему уделялось внимание. И все же многого не хватало.

Возможно, от государственного деятеля с подобным образом жизни нельзя требовать “глубины”. Люди подобного склада и положения, как правило, не имеют времени для самоуглубления. Меттерних умел глубоко проникать в суть исторического движения государств и людей и блестяще формулировать свои выводы, но самого себя он до конца не познал, поскольку, в соответствии со своим образом жизни, видел себя только в каком-либо определенном аспекте – и в каждом отдельном секторе он считал себя в порядке. То есть совсем в порядке – но в этом и было его заблуждение. Как государственному деятелю недостает последнего, подлинного величия, потому что он не прошел путь духовного развития в подлинном, гетевском смысле “линьки” и из-за этого не дорос до требований гигантской многослойности своего века, так и Меттерних-человек не осуществился полностью, потому что он оставался запертым в искусственно отделенных друг от друга камерах жизни, которые в действительности – одно целое. Когда говорят о его “стоицизме”, благодаря которому он все переносил хладнокровно, особенно людей разного типа, то это заставляет задуматься; ибо в этом проявляется скорее не доброта, а то несколько усталое безразличие, которое лежало на нем, как тень.

Тем не менее к двум людям он испытывал действительно дружеские чувства и верность, к Фридриху Генцу, с никогда полностью не исчезавшей дистанцией более высокопоставленного, и к императору Францу – с опять-таки не исчезавшей дистанцией верноподданного. Генц был теоретиком системы Меттерниха; для внешне– и внутриполитических концепций князя, касались ли они Европы, Австрии, Германского союза, он готовил обоснования, формулировки и публицистические сражения. Урожденный берлинец, он был не только глубоким, всесторонне образованным писателем, высокоодаренным в политическом отношении, таким же рационалистическим консерватором, как и Меттерних (а не романтическим, как Адам Мюллер), и при этом, как и многие приезжие, “сверхавстрийцем”; он был также мотом и волокитой, постоянно в долгах, которые нередко оплачивал великий друг, к старости все более тяжелым, даже невыносимым, капризным и раздражительным, мог отчитать государственного канцлера и наставлять его на путь истинный в делах политики, впрочем, без особого успеха. Меттерних переносил все перемены настроения и выпады друга с полной невозмутимостью, в чем также проскальзывала едва заметная доля высокомерия, превосходства homme d'affaires над homme de lettres. После смерти Генца в 1832 году место друга рядом с Меттернихом осталось пустым.

На отношения между канцлером и императором наложила свой отпечаток взаимная привычка: это было нечто большее, чем чисто деловые отношения, но меньшее, чем человеческое тепло. К этому Франц I был неспособен, даже не принимая во внимание преграду, отделявшую его как властителя. Ни один из Габсбургов не оставил по себе столь непривлекательного портрета своей личности: портрет холодного, сухого, полностью лишенного фантазии коронованного администратора, педантичного формалиста до крайней степени, совершенно глухого к духу и идеям любого рода, крайне жесткого и неподвижного из-за косности натуры, что, впрочем, не исключало “усердия”, а как раз порождало его. Если он вообще был способен как-либо выразить свое расположение, то он выражал его своему государственному канцлеру, а последний отвечал ему неизменной верностью, которую он хранил и после смерти кайзера. Это не означает, что отношения этих двух людей были простыми, они были так же тяжелы и сложны, как позднее взаимоотношения Бисмарка и кайзера Вильгельма I. Меттерних порой изнемогал от прямолинейного стиля правления императора, который бесконечно затруднял ход государственных дел медлительными ежедневными служебными сношениями, но, как правило, переносил это, как и многое другое, “стоически”. Однажды он сказал о Франце: “Он обращается с делами, как сверлильщик, который погружается все глубже и глубже, пока наконец неожиданно не выйдет в другом месте, не сделав ничего иного, кроме дырок в документах”.

Враги Меттерниха были более наблюдательны, чем его друзья. Возможно, это даже свидетельствует в его пользу: ненавидеть кого-либо – значит принимать его всерьез. Ненависть имеет свои разряды, как и любовь; ненависть барона фон Штейна была сильна, как и все, что исходило от этого человека, но источники его ненависти были сложными не только из-за полной противоположности характеров, направлений и действий: непреодолимая вражда отстраненного государственного деятеля, которого мучило жестокое несоответствие между творческой силой и полем деятельности, по отношению к государственному деятелю на вершине власти, к чему он, по убеждению Штейна, а также Гумбольдта, был неспособен. Другие ненавистники, как, например, несколько неорганизованный историк барон Иосиф фон Гормайр, из-за личных мотивов, уязвленной гордости, ожесточения разного рода погрузились в бездну подлости или сбились с пути и в человеческом, и в литературном отношении, как Грильпарцер. Если собрать все его высказывания о Меттернихе, среди которых есть некоторые, претендующие на справедливость, то они будут свидетельствовать – и это самое мучительное – не о достойном поэта серьезном споре с государственным деятелем, его мыслями, его методами, а будут только собранием злобных, язвительных, часто просто глупых стишков и эпиграмм. Даже там, где Грильпарцер старается быть серьезным (как, например, в его знаменитом сочинении августа 1839 года, когда уже ждали смерти князя), ему недостает меры и ясности в суждениях. В целом это настолько же поучительная, насколько удручающая история: поэт производит дурное впечатление и с художественной, и с интеллектуальной, и с человеческой точек зрения как человек, который выходит на рынок современной истории, засучивает рукава, опрокидывает ящики и прилавки и при этом надрывается. Гете знал это и потому позволил этому произойти. То, что Меттерних, со своей стороны, не мог “ненавидеть в ответ” – опять-таки не из благородства, а из высокомерия, не усилие над самим собой, просто скука, – еще больше разжигало ненависть врагов, что понятно с психологической точки зрения.