Имбер Де Сент-Аман - Жозефина

Это было в тот момент, когда адъютант Бонапарта Лавалетт передал дожу в присутствии Сената письмо от 27 мая 1797 года: «Если через двадцать четыре часа после получения этого послания, направленного вам с одним из моих адъютантов, вы не отдадите в распоряжение французского министра всех французов, находящихся в ваших тюрьмах; если вы не арестуете людей, которые выступили против французов; если, наконец, вы не разоружите эту чернь, которая первой обернется против вас, когда она оценит ужасные последствия заблуждения, в которое вы ее ввергли, то министр Французской республики уедет из Генуи и ее аристократия перестанет существовать. Сенаторы своими головами ответят мне за безопасность всех французов, которые есть в Генуе, а все без исключения кантоны ответят мне своей собственностью. В остальном прошу вас верить в мои чувства уважения и почтительного расположения к вам, и надеюсь на вашу объективность».

Никогда еще до сего дня ни один иностранец не входил таким образом в Сенат. Волнение настолько охватило город, что можно было опасаться эксцессов. Не получив письма с сообщением о приезде матери и сестер в Италию, Бонапарт не принял никаких мер и не отдал никаких приказаний. Мадам Летиция и ее дочери вполне могли стать жертвам народного восстания. Первой мыслью адъютанта Лавалетта было оставаться рядом с ними и организовать средства для их защиты, если на них нападут. Но мадам Бонапарт была храброй и здравомыслящей женщиной. «Мне нечего бояться здесь, потому что мой сын держит в своих руках заложниками именитых граждан республики. Отправляйтесь поскорее предупредить его о моем прибытии, завтра утром я продолжу свой путь», — сказала она ему. Лавалетт последовал этому совету, приняв лишь меры предосторожности и приказав нескольким кавалеристским отрядам двигаться впереди женщин. Через день без происшествий гости прибыли в Милан, затем направились в замок Монтебелло.

Горделивая Летиция была польщена, увидев своего сына, окруженного славой и почитанием. «Каждый город, каждая деревня желали отличиться в стремлении каким-нибудь особым знаком выразить почтение и уважение тому, кого они называли спасителем Италии… Ему оказывались все почести, за исключением короны, и все были зачарованы неожиданным появлением этого молодого человека, который лишь два-три года тому назад пребывал в неизвестности. У него была власть, и он еще не испытал всех опасностей и тревог, в нем заключались и на нем зиждились все самые смелые надежды тех, кто его окружал: он еще не обманул ни в одной. Он был в расцвете молодости, и любимая женщина была его женой, но в особенности перед ним открывалась блестящая перспектива в будущем, обещавшем ему все больше величия, и он еще не приобрел опыта, ведущего к пресыщенности, когда все в мире исполненные желания заканчиваются разочарованием и кажутся суетой сует»[12].

Замок Монтебелло тогда казался самым приятным и живописным местом для пребывания. Красота природы, великолепие весны, празднества, банкеты, пикники на природе, поездки на озера Мажер и Ком, постоянная смена занятий и удовольствий, дающая жизни столько разнообразия и стремительности, — все делало замок Монтебелло и очаровательным и интересным.

В своих «Воспоминаниях» Арно приглашает нас поприсутствовать на одном обеде. Во время обеда лучшие музыканты армии исполняли музыкальные отрывки, военные марши и патриотические песни. За столом поэт сидел рядом с Полиной Бонапарт, тогда шестнадцатилетней девушкой, которая скоро должна была стать мадам Леклерк. «Если это, — говорит он нам, — была самая прелестная особа, которую можно было бы встретить, это была также самая безрассудная девушка, которую только можно себе представить. Вела она себя как пансионерка, говоря бессвязно, смеясь без причины, поддразнивая солидных особ, показывая язык своей невестке, когда та не смотрела на нее, толкая меня коленом, если я не обращал внимания на ее шалости, и то й дело привлекая строгие взгляды своего брата, которыми он призывал к порядку даже самых неуправляемых людей. Через минуту все начиналось снова, и авторитет генерала итальянской армии подрывался легкомысленной девчонкой».

После обеда пили кофе на террасе и лишь поздно вечером возвращались в залы. Бонапарт присоединялся к общему разговору, направлял его, руководил развлечениями общества, заставлял петь романсы прекрасную мадам Леопольд Бертье, просил генерала Кларка рассказать истории и рассказывал их сам. Он отдавал предпочтение фантастическим рассказам, волнующим воображение, ужасным приключениям, сказкам о привидениях, и ему нравилось усиливать эффект модуляциями голоса, которые вызвали бы зависть у самого талантливого актера. Вечер заканчивался, большинство приглашенных возвращались из Монтебелло в Милан и по дороге любовалось странной и неожиданной иллюминацией: поля светились миллиардами летающих блесток, или, скорее, миллиардами фосфоресцирующих мушек, которые будто танцевали на траве, и прыжки их доходили до четырех или пяти футов над землей. Этот феномен создало неисчислимое множество светлячков.

«Сколько воспоминаний, — писал Мармон, будущий герцог Рагуз, — сохранилось в моей памяти от этого трехмесячного пребывания в Монтебелло! Сколько движения, величия, надежд и веселья! В то время для нас честолюбие, амбиции были вторичными, нас занимали лишь наши обязанности и наши удовольствия. Между нами всеми царило искреннее и сердечное единение, и никакие обстоятельства, никакие события не могли его затронуть».

Окруженный своей семьей, товарищами по оружию, младшими офицерами, бывшими для него и слугами и друзьями, Бонапарт тогда переживал период успокоения и мечтал о спокойствии, согласии и прогрессе для народов. Мармон представляет нам его таким, каким он был в то время: уверенным в своих взглядах, действиях, поступках, речах, когда он ничем не пренебрегал, чтобы удерживать и увеличивать расположение, уважение и даже подчинение всех. Но с близкими — со своей матерью, со своей женой, со своими братьями и сестрами, со своими адъютантами — он был добр, приветлив до фамильярности, любил шутить, но в его шутках никогда не было ничего обидного. Иногда он присоединялся к играм офицеров из своего окружения и даже побуждал присоединиться к ним солидных австрийских послов, высказывая при этом с редкой легкостью в речи и удивительной щедростью свежие и недюжинные мысли, в общем, в этот период «у него было море обаяния, и это отмечали все».

Что касается Жозефины, изящество и приветливость которой вызывали всеобщее восхищение, она пробовала, так сказать, играть свою будущую роль государыни. Самые заметные по положению, красоте и уму миланские дамы собирались вокруг нее. Неизменно она была исключительно приветлива, благожелательна, принимая с радушием гостей в своих салонах. При ее отъезде с Мартиники старая гадалка сказала ей: «Вы будете больше, чем королева». Уж не начинало ли сбываться это предсказание? Ее обожал человек, вызывавший всеобщее восхищение, ее окружало все то, что могло привести женщину в восторг, и ее чело еще не почувствовало тех зазубрин, которые обнаруживаются у короны.