Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Но чудеса все же происходят. В один из вечеров прикорнувшего в соседней комнате Мейерхольда разбудило невнятное бормотание; он осторожно, на цыпочках вошел в спальню к жене и увидел, как она, приподнявшись на постели, с ненавистью разглядывает свои руки и вполголоса повторяет:

– Какая грязь… Какая грязь… Какая грязь…

Он принес теплой воды, заговорил с ней – и понял: кризис миновал, к Зинаиде начал возвращаться рассудок. Домой Зинаида Николаевна вернулась тихая, смирная и совершенно безвольная.

Но в следующем году на одном из официальных приемов неожиданно вновь сорвалась. Оттолкнула топтавшегося возле артистической комнаты Михаила Ивановича Калинина и гневно закричала: «Отстаньте от меня! Все знают, что ты бабник!» Седобородый «всесоюзный староста» опешил, стал бойко отругиваться, грозно поглядывая при этом на побледневшего Мейерхольда.

Сталин взял толстый карандаш и решил еще раз перечитать это странное послание. М-да…

«29 апреля 1937 г.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Я Вам пишу письмо уже больше года в своей голове, после речи Фурера против Мейерхольда – весной 1936 года.

Я с Вами все время спорю в своей голове, все время доказываю Вашу неправоту порой в искусстве.

Я в нем живу больше 20 лет. Толстой писал статью «Об искусстве» 15 лет. Вы были заняты не тем (искусство – надстройка) и правы по тому закону, который Вы себе поставили, и правы по-своему – в этом Ваша сила – и я признаю.

Но Толстой отрицал искусство, а Вы должны понять его всю силу и не ограничивать своими вкусами. Простите мою дерзость… Я дочь рабочего, – сейчас это для меня главное, – я верю в свой классовый инстинкт…

Он ведет меня на это письмо к Вам, я обязана перед своей совестью все, что я знаю, сказать. «Что я знаю?» – не так уж много, но я Вам все расскажу при свидании. У меня много «прожектов» в голове, но не все, вероятно, верное, – Вы разберетесь и обдумаете сами…»

Последние две фразы – «я Вам все расскажу при свидании. У меня много «прожектов»…» – Сталин, хмыкнув, подчеркнул. И следующие две тоже:

«Сейчас у меня к Вам два дела. 1-й – это всю правду наружу о смерти Есенина и Маяковского. Это требует большого времени (изучения всех материалов), но я Вам все-все расскажу и укажу все дороги. Они, – для меня это стало ясно только на днях, – «троцкистские». В Володе Маяковском – я всегда чувствовала, что «рапповские», это чувствовала и семья его (мать и сестра). Смерть Есенина – тоже дело рук троцкистов, – этого…

Вас так бесконечно, бесконечно обманывают, скрывают и врут, что Вы правильно обратились к массам сейчас. Для Вас я сейчас тоже голос массы, и Вы должны выслушать от меня и плохое, и хорошее. Вы уж сами разберетесь, что верно, а что неверно. В Вашу чуткость я верю. Какие доказательства? Я знаю, когда выбирали в Пушкинский комитет, Вы выставили кандидатуру Мейерхольда, ответили согласием видеться с ним, когда он Вам написал, не виделись потому, что нас не позвали на съезд, когда утверждалась Конституция, – это была такая пощечина, которую могла сделать только рука Керженцева… Это кто делал? Оскорбление должно быть распутано до конца. Но Вы поняли Маяковского. Вы поняли Чаплина. Вы поймете и Мейерхольда. Вражеская рука отводила Вас от него, как и нас от Вас. Слишком я натерпелась, чтобы быть деликатной. Помогите стать и деликатной. Но не оправдываю себя, буду воспитывать себя и в этом – быть не резкой. Задумала я еще на 5-е мая свидание с Вами, если Вы сможете. Свидание сразу с: 1) матерью Маяковского, сестрами его. 2) с Мейерхольдом и Сейфуллиной. Об организации этого свидания напишу сейчас Николаю Ивановичу Ежову и пошлю ему вместе с этим письмом. Пожалуйста, телеграфируйте мне коротенько в Ленинград, Карловка, 13, кв. 20. Чтоб быть мне здоровой. Обязательно.

«Привет сердечный»… Дура баба, решил Сталин. Что еще подчеркивать? И так все ясно: нужно только вычеркивать. Но без спешки.

В декабре 1937 года в «Правде» появилась статья председателя Комитета по делам искусства при СНК СССР Платона Керженцева «Чужой театр», в которой были директивно сформулированы обвинения в адрес Мейерхольда: «…ушел от советских тем и советской действительности… изолировал себя от советской драматургии и советской общественности… создал у себя антиобщественную атмосферу подхалимства, зажим самокритики, самовлюбленность… В результате он сделал себя чужеродным телом в организме советского искусства, он стал чужим театром… Разве нужен такой театр советскому искусству и советским зрителям?»

После развода с Ольгой Михайловной Мунд у Всеволода Эмильевича непросто складывались отношения с их общими повзрослевшими дочерьми. Поэтому тянулся и любил своих новых детей. И они отвечали ему тем же. Танечка, к примеру, с гораздо большим доверием относилась к отчиму, чем к самой Зинаиде Николаевне.

Мейер любил, когда к Тане и Костику в гости приходили ребята, среди которых выделялся талантливый мальчишка Зяма Гердт. При появлении детей Всеволод Эмильевич обязательно тут же обозначал свое присутствие – тащил юных друзей к себе в кабинет, беседовал, показывал картинки…

Но когда Таня по доброте душевной нашептала, что Костик неожиданно стал интересоваться политикой, отпускать какие-то глупости по поводу вездесущих «органов», родители всерьез забеспокоились. Потом милый увалень, каким он представлялся одноклассницам, этот милый увалень с волосами цвета переспелой пшеницы вдруг взялся за организацию какой-то таинственной «Лиги справедливости», написал «Устав», «Программу», выпустил стенную газету «Альянс» с призывом «ликвидировать всех любимчиков как класс», чтобы учителя заслуженно ставили оценки, чтобы родители учеников не влияли своим положением и авторитетом на оценки детей… В общем, пришлось матери поволноваться, а Мейерхольду побегать, поунижаться, переговорить с нужными людьми, чтобы отстоять пасынка, убедить в полной и безусловной лояльности «бунтовщика-лигионера». Тем более, что парень вскоре забыл о «справедливости» и вновь с головой погрузился в футбольные страсти. Более того, будучи уверен, что доскональное знание всех тайн игры даст ему преимущество, сам попытался стать футболистом и поступить в школу чехословацкого тренера Фивебры. Но, увы, знаменитый чех не обнаружил в нем выдающихся способностей.

«В футбольных делах Костина память была феноменальна, – рассказывала сестра, – в голове умещался миллиард дат, чисел, фактов, фамилий и т. д. Из нашей жизни на Брюсовском он помнил много интересных эпизодов, встреч, разговоров – больше, чем я. Но в обыденной жизни ему были свойственны рассеянность и невнимательность, часто присущие людям, страдающим сильной близорукостью с раннего детства. У Кости близорукость ослабла лишь с годами.