Джон Рид - Вдоль фронта

Хорошо, так мы просто похитили ее – свалили ее ночью, водрузили в фургон и накрыли сверху брезентом. Но мы не смогли все-таки спрятать огромные бронзовые ноги, и они высовывались снизу… Довезли мы памятник до Тильзита, но однажды вдоль нашего полка проезжал верхом генерал и заметил их. «Кто взял эту штуку?» – орал он. О, как он разозлился! «Я разыщу к утру виновника, даже если бы мне пришлось отдать под суд весь полк! Бросьте его здесь же, поняли?» Он, конечно, имел основание сердиться, так как мы взяли четырех казенных лошадей для этой громадины, а нам приходилось оставлять массу багажа из-за недостатка транспорта. Итак, в ту же ночь мы вытащили Бисмарка из повозки, поставили его в открытом поле и вволю повеселились вокруг него… Помнится, мы произносили речи и раскупорили перед ним несколько бутылок шампанского. А на следующий день, нате вам, его уже не было – его увез сибирский пехотный полк…

– Кто знает, где он теперь… – в раздумье произнес он. – Может быть, отступает из Галиции вместе с сибиряками.

С другого конца стола на нас сверкали узкие глаза капитана атаманских казаков.

– Приходилось ли вам видеть казацкую саблю с рукояткой без эфеса? – спросил он, показывая нам свою. – Это страшное оружие в их руках. Они рубят наискось – жик! Она разрубает человека пополам. Великолепно! И они любят убивать. Когда им сдаются в плен, они постоянно просят своих офицеров: «Дайте их нам порубить. Стыдно нам возиться с таким бабьем!»

Мы пробовали объяснить цель нашего приезда, но капитан каждый раз перебивал нас с возбужденной улыбкой:

– Вы побываете везде, где захотите, друзья. Завтра мы все это устроим. А теперь ешьте и пейте, ешьте и пейте…

Александра Александровна шутя кричала нам из-за клубов дыма:

– Это невежливо, прийти в гости к друзьям и говорить о том, чтобы уйти!

– Très jolie! – мычал Тарас Бульба. – Вы не уйдете отсюда, пока не научите меня говорить по-французски, по-немецки, по-испански, по-итальянски и по-китайски. У меня страсть к языкам…

Был уже час ночи. Мы валились с ног.

– Voyons! – жаловался Маджи. – Спать – самый забавный способ проведения ночи.

Жизнь в Новоселице

О ночлеге для нас уже позаботились. Мы отправились в коляске, с кучером-солдатом. Во всем городе; нигде не было видно огней, за исключением нескольких домов, занятых офицерами. Мы остановились перед каменным домом, зажатым между теснейшими еврейскими лавками, и с осторожностью перебрались через лужу, вонявшую нечистотами. Солдат постучал в дверь. Сквозь щели показался свет, и послышались испуганные женские причитания.

Он обругал ее жидовкой.

– Иностранцы! – крикнул он.

Загремели цепи и засовы, и нас обдало волной зловония. В дверях раболепно кланялась сгорбленная женщина с острыми чертами лица и в съехавшем набок коричневом парике. Ее десны изображали притворно вежливую улыбку. Хрипло болтая по-еврейски, она провела нас наверх по лестнице, которую не убирали с прошлой пасхи. «Кто такие благородные Herren? Что они тут делают? Откуда они прибыли? Америка!» Она внезапно остановилась и с изумлением уставилась на нас.

– Wun-der-bar! У меня есть друзья в Америке, например Иосиф Герцовичи. Вы его знаете? Хотя нет, конечно, нет. Ведь это большая страна, больше, чем эта… Как жизнь в Америке? Много денег? И эти высокие дома в Нью-Йорке. Пятьдесят этажей? Grosser himmel! Но почему же вы бросили Америку и приехали в Россию?

– Почему, спрашиваете вы, – сказал я. – А разве здесь жить нехорошо?

Она окинула меня подозрительным взглядом и снова начала причитать:

– Здесь мало денег, благородный господин, и беднякам очень тяжело… Но, конечно, конечно, здесь не плохо…

Она открыла дверь, сперва осторожно потрогав сложенную бумажку с молитвой, прикрепленную у косяка, и, идя на цыпочках, пригласила нас войти. В углу, за столом, читая при свечах тору, сидел старый еврей в ермолке, в черной одежде и ночных туфлях. Его тусклые глаза глядели вниз через роговые очки, и седая борода двигалась в такт глухому бормотанию священных слов. Он повернулся, не глядя на нас, в полоборота и отвесил полный достоинства поклон…

Наша комната находилась дальше. В ней были приготовлены две постели, по форме и жесткости напоминавшие мраморные плиты в морге. Простыни, правда, на них были чистые, но уж очень сильно пахло там фаршированной рыбой.

В нашей комнате оказался балкон, выходивший на широкую площадь, всю в отбросах, со втоптанной в грязь соломой; крестьяне оставляли там свои телеги, когда приезжали в город. Ее окружали глубокие канавы с медленно текущей зловонной жижей, а повсюду вокруг были разбросаны жалкие лачуги, населенные евреями. Весь день площадь пестрела двигающейся толпой-иногда живописной, порой несвязной и мрачной. Были там сдержанные, мягкие молдаванские крестьяне, все в белом домотканном холсте, в широкополых, низко надвинутых шляпах, с длинными кудрями ниспадавших на плечи волос; размашисто шагали их жены, увенчанные под платками круглыми супружескими шапочками, – крупные существа с крепкими, оголенными до колен ногами; русские мужики в рубашках навыпуск и картузах тяжело переваливались, топоча своими увесистыми сапогами, – гиганты-бородачи с простыми печальными лицами и здоровые, плосколицые женщины в ужасном сочетании цветных платков и кофточек – на одной желтое с сиреневым, на другой – цвета киновари с светло– зеленым и бледно-голубым. Здесь и там виднелись завидущие, расчетливые лица русских попов с длинными волосами и громадными распятиями, колыхавшимися на их рясах; донские казаки без определенной военной формы, за исключением широких красных лампасов на штанах, выложенной серебром сабли с рукояткой без эфеса и вихрастого локона над левым глазом; рябые татары, потомки Золотой Орды, той самой, что штурмовала «святую Москву», с узким красным кантом, – одни из самых стойких солдат русской армии; туркмены в чудовищных белых и черных папахах, в бледно-фиолетовых и синих кафтанах, с блестящими золотыми цепочками, набором на поясах, с кинжалами и ятаганами и в сапогах с загнутыми кверху узкими досками. И, наконец, евреи, евреи, евреи – согбенные, тощие, в ржавых картузах и замусоленных длинных лапсердаках, с жидкими бородами, с хитрыми и запуганными взглядами – они боязливо отворачивались от полиции, солдат и попов и огрызались на крестьян; они стали как затравленные звери, благодаря вымогательствам и жестокому обращению, благодаря безжалостной конкуренции в зловонных, переполненных городах черты оседлости. Возбужденные, крикливые еврейки в грязных капотах и распотрошенных париках; почтенные раввины и великие талмудисты, сгорбившиеся под тяжестью добродетельных лет, с книгами в кожаных переплетах под мышкой; глубокомысленные мальчишки, повторяющие уроки по дороге в хедер, – народ, с рождения отравленный своим узким учением, – не он ли был «гоним за истину» и убиваем на улицах людьми, чьим знаменем был крест! Евреями был насыщен весь город, сам воздух пах евреями…