Морис Левер - Айседора Дункан: роман одной жизни

Однажды она вызвала настоящий скандал, явившись на пляж босиком, в крепдешиновой тунике выше колен, с огромным вырезом. Когда она выходила из воды, тонкая ткань плотно прилипла к телу, откровенно подчеркивая все ее формы. Дамы задохнулись от возмущения. А Фердинанд любовался спектаклем с мостков пляжа, не сводя бинокля с Айседоры. Достаточно громко, чтобы слышали окружающие, он сказал адъютанту:

— До чего же красива эта Дункан! Необычайно красива! Прекраснее весны!

Естественно, ее отношения с эрцгерцогом тут же породили слухи. Придворные дамы с чопорным высокомерием говорили о дурно воспитанной американке, ее неприличном поведении и наглых речах. «Вот уж поистине непонятно, что нашел его высочество в этой девке!» Поговаривали о любовной связи. Некоторые даже допускали мысль о возможном браке. Но люди, приближенные к эрцгерцогу, проявляли большую сдержанность на сей счет. И если упоминали об их близости, то лишь вполголоса и с понимающей улыбкой. Как правило, в окружении эрцгерцога женщины не встречались. На эту тему ходили разные слухи, и за столиками у Кальдьеро можно было услышать такие реплики: «Говорят, что…» — «Ах, так? Очень жаль!.. Такой красивый мужчина! Вы думаете, действительно?..»

Айседора знала секрет Фердинанда. Он сам ей во всем признался. Он никогда не ощутит желания по отношению к ней, впрочем, как и к любой другой женщине, его интересуют только красивые офицеры из собственной свиты. А дружеское расположение, какое он к ней испытывает, носит исключительно эстетический характер. В один прекрасный вечер, когда они прогуливались по молу, под крики чаек над головами, он сказал:

— Я понимаю, Айседора, что вам это будет нелегко, но все же я прошу меня понять. Вы единственная женщина на свете, которой я могу сделать подобное признание. Я знаю, как вы умны и чувствительны. Разве не может установиться между нами духовная дружба, к которой я всегда стремился? Возможно ли это? Я вас люблю, как люблю искусство, музыку, красоту, потому что вы красивы и в вас живет гениальность.

Через несколько дней пришла телеграмма. Айседору ждут в Мюнхене через два дня. Прощаясь с ней, Фердинанд поцеловал ей руку со словами:

— Прощайте, Айседора. Хочу, чтобы в вашей памяти сохранилось воспоминание о наших встречах. Я провел с вами незабываемые часы.

— А я обязана вам еще больше, ваше высочество, потому что вы вернули мне вкус к жизни.

Мюнхенский Дворец искусств — центр культурной жизни города. Каждый вечер за кружкой пива здесь собираются артисты, литераторы, музыканты. Среди постоянных посетителей — художники Каульбах и Ленбах, скульптор Штук. В густом табачном дыму они ведут бесконечные беседы. Айседора — одна из редких женщин, которых принимают в это общество. Ее удивляет прежде всего метафизический туман, каким окутываются все их разговоры. В Германии метафизика проникает повсюду, от больших и важных тем до мелочей. Но Айседоре это нравится. Искусство и философия всегда отлично уживались в ее теории танца.

Она немного знала немецкий. В Мюнхене она начинает заниматься им серьезно и вскоре овладевает им настолько, что может читать в оригинале Канта и Шопенгауэра и понимать бесконечные споры «мэтров». Ее импресарио Александр Гросс предусмотрел несколько выступлений во Дворце искусств. Предприимчивость его растет по мере того, как повышаются шансы Айседоры. Каульбах и Ленбах не возражают против ее выступлений, а вот Штук сопротивляется. «Танцу нет места в храме искусства», — заявляет он. В одно прекрасное утро она приезжает к нему в студию, захватив с собой тунику, переодевается за ширмой и показывает свои танцы. Это его не переубедило, и тогда она подробно излагает свою концепцию танца — философскую и хореографическую. Через четыре часа он объявил себя побежденным.

После Дворца искусств она танцует в Королевском зале. Там ее ждет триумф. После концерта студенты распрягают ее открытый экипаж и везут по улицам, танцуя вокруг с зажженными факелами. У гостиницы, где она остановилась, поют во все горло под ее окнами добрую половину ночи. В другой вечер ее пронесли на руках до знаменитой пивной «Хофбройхаус», водрузили на стол и устроили вокруг хоровод; ее шаль разрезали на узенькие полоски и привязали, как кокарды, к своим фуражкам. С ужасным шумом только под утро проводили ее в гостиницу. В ту ночь жители Максимилианштрассе с трудом могли уснуть.

Из Мюнхена она едет в Берлин. Гросс приказал к ее приезду обклеить стены домов яркими афишами о начале гастролей в Кролл-опере. В программе — Седьмая симфония Бетховена, которую она танцует в сопровождении симфонического оркестра. На следующий же день после премьеры имя Айседоры Дункан у всех на устах. Пресса только о ней и пишет. Ее смелость вызывает аплодисменты. Ее пластику находят безукоризненной, а музыкальность танца позволяет заново открыть самые, казалось бы, известные произведения. Правда, некоторые критики упрекают ее за отказ от театральной иллюзии и от условностей мизансцены, иные возражают против ее босых ног и прозрачных хитонов. Но все восхваляют появление нового танца. «Приезд Айседоры Дункан, — писал один из критиков, — означает реализацию мечты, которая утешала человечество в мрачные моменты его истории, — мечты о возвращении золотого века и потерянного рая». Айседора дает интервью берлинской ежедневной газете, где подробно излагает свои теории. Удивительно, что в стране Баха, Бетховена и Вагнера никто не упрекнул ее в отказе от балетной музыки с ее метрономным ритмом в пользу океана симфонической музыки.

В Мюнхене, во время гала-концерта во Дворце искусств, Айседора познакомилась с Зигфридом Вагнером. Она была потрясена: сходство с отцом невероятное. Тот же огромный шишковатый лоб. Тот же профиль хищной птицы, только подбородок не такой волевой. Она может часами слушать, как Зигфрид делится воспоминаниями об отце. Рихард Вагнер оказал на нее огромное влияние и как личность, и как композитор. С удивительной легкостью движется она в мире его музыки, полном символики, где царит интуитивное восприятие жизни и мира, свойственное древнегерманскому язычеству. Ирландии она обязана своим идеализмом, а долине Рейна — своим чувством фатальности. Она не материалист, но и не мистик, просто верит в неотвратимость судьбы, что испокон веков властвует над людьми.

В великих вагнеровских творениях предстает мир языческий и вместе с тем божественный, и она с восторгом погружается в него. По существу, она понимает танец так же, как Вагнер понимал музыку: как богослужение. Поэтому, думает она, должно родиться нечто новое, уникальное, в день, когда ей удастся выступить в Байройте. Ею овладеет дух гения этого места, и она наверняка достигнет небывалых высот в искусстве.