София Старкина - Велимир Хлебников

В своих воинственных манифестах Маринетти призывал прославить наступательное движение, гимнастический шаг, опасный прыжок, оплеуху и удар кулака. Мир, по словам Маринетти, обогатился новой красотой: красотой быстроты. Рычащий автомобиль, кажущийся бегущим по картечи, прекраснее Ники Самофракийской. «Мы хотим, — писал Маринетти, — прославить войну — единственную гигиену мира — милитаризм, патриотизм, разрушительный жест анархистов… Мы хотим разрушить музеи, библиотеки… Мы воспоем толпы, движимые работой, удовольствием или бунтом».[43]

Тогда, в 1909–1910 годах, Маринетти никого не испугал своими лозунгами. Русская критика вполне благосклонно отнеслась к этому новому литературному направлению. Позже, когда Маринетти приехал в Россию, только Хлебников, как ни странно, был крайне недоволен этим визитом. Остальные же приняли его как признанного вождя.

С братьями Бурлюками, своими новыми друзьями, Хлебников летом 1910 года уезжает на Украину. Там, в Таврической губернии, в селе Чернянка, Давид Федорович Бурлюк служил управляющим имением графа Мордвинова. Чернянка становится своеобразной штаб-квартирой русского футуризма. Древнее название этой местности, которое встречается у Геродота, — Гилея — становится еще одним самоназванием группы. Многие сборники футуристов, Хлебникова в том числе, вышли в издательстве «Гилея». Для Хлебникова это было место, где все еще ощущалась связь с античной культурой. Скифы и амазонки, казалось, до сих пор живут гдето на бескрайних степных просторах. В стихотворении «Семеро» поэт использовал рассказ Геродота о происхождении савроматов от брака скифов и амазонок.

1Хребтом и обличьем зачем стал подобен коню,Хребтом и обличьем зачем стал подобен коню,Кому ты так ржешь и смотришь сердито?Я дерзких красавиц давно уж люблю,Я дерзких красавиц давно уж люблю,И вот обменил я стопу на копыто.2У девушек нет таких странных причуд,У девушек нет таких странных причуд,Им ветреный отрок милее.Здесь девы холодные сердцем живут,Здесь девы холодные сердцем живут,То дщери великой Гилеи.3Гилеи великой знакомо мне имя,Гилеи великой знакомо мне имя,Но зачем ты оставил свой плащ и штаны?Мы предстанем перед ними,Мы предстанем перед ними,Как степные скакуны.4Что же дальше будут делая,Игорь, Игорь,Что же дальше будут делаяС вами дщери сей страны?Они сядут на нас, белые,Товарищ и друг,Они сядут на нас, белые,И помчат на зов войны.5Сколько ж вас, кому охотней,Борис, Борис,Сколько ж вас, кому охотнейЖребий конский, не людской?Семь могучих оборо́тней,Товарищ и друг,Семь могучих оборо́тней —Нас, снедаемых тоской.6А если девичья конница,Борис, Борис,А если девичья конницаБой окончит, успокоясь?Страсти верен, каждый гонится,Товарищ и друг,Страсти верен, каждый гонитсяРазрубить мечом их пояс.7Не ужасное ль в уме,Борис, Борис,Не ужасное ль в умеВы замыслили, о, братья?Нет, покорны девы в тьме,Товарищ и друг,Нет, покорны девы в тьме,Мы похитим меч и платья.8Но, похитив их мечи, что вам делать с их слезами,Борис, Борис?Но, похитив их мечи, что вам делать с их слезами?То исконное оружие.Мы горящими глазами,Товарищ и друг,Мы горящими глазамиИм ответим. Это средство — средств не хуже их.9Но зачем вам стало надо,Борис, Борис,Но зачем вам стало надоИзменить красе лица?Убивает всех пришельцев их громада,Товарищ и друг,Убивает всех пришельцев их громада,Но нам люб скок беглеца.10Кратких кудрей, длинных влас,Борис, Борис,Кратких кудрей, длинных власРаспри или вас достойны?Этот спор чарует нас,Товарищ и друг,Этот спор чарует нас,Ведут к счастью эти войны.

Семья Бурлюков состояла из восьми человек: родителей, трех сыновей и трех дочерей. Давид и Николай были поэтами, Владимир — художником. Художницей была и старшая сестра Людмила. В Чернянке была привольная жизнь. Там все принимало гомерические размеры: количество комнат, предназначенных неизвестно для кого и для чего; количество прислуги, в особенности женской, производившее впечатление настоящего гарема; количество пищи, поглощаемой за столом и походя всяким. Побывавший в Чернянке вскоре после Хлебникова Бенедикт Лившиц так описывает их жизнь:

«…На нас троих, Давида, Владимира и меня, с первого же момента приезда стали смотреть как на предмет откорма. Мои приятели были воплощением здоровья, но материнский глаз нашел в них какую-то перемену к худшему; обо мне же и говорить не приходится; меня сразу объявили заморышем, которого необходимо как можно скорее поставить на ноги.

На общем фоне повального чревоугодия чернодолинское усиленное питание принимало устрашающие размеры… <… >

По утрам, отправляясь в контору, Давид Федорович хозяйским оком осматривал нас, погружая мизинец овцевода с длинным ногтем, которым обычно измерял шерсть, в наши обраставшие жиром мяса.

К счастью, кипучая энергия, бившая в нас ключом, не давала этому жиру застаиваться: мы сбрасывали его почти так же быстро, как наживали. Мысленно измеряя чернодолинские недели нормальной пульсацией крови, я готов теперь поверить, что тогдашние сутки заключали в себе тридцать шесть часов. Иначе не объяснить, как умудрялись мы, наряду с занятиями искусством, уделять столько времени еде, спорту, охоте, любовным увлечениям, домашнему театру, спорам… Все это взаимно переслаивалось, проникало одно в другое и, круто замешенное, являлось на редкость цельным образом полнокровной жизни».

В эту жизнь включился и Хлебников. Он любил работать в Чернянке. Там была большая семейная библиотека, которой Хлебников пользовался. Часто экономка видела, как далеко за полночь Хлебников с книгой в одной руке и свечой в другой брел по аллеям парка. Прочитав страницу, он вырывал ее и бросал на дорожку. Экономка спросила его, зачем он рвет книги. «Раз она прочитана, мне более не нужна», — отвечал Хлебников, но обещал более книг не рвать. Возможно, в одну из таких ночей у него сложились строки: