Эл Дженнингс - Сквозь тьму с О. Генри

— Полковник, вы выглядите совсем неплохо. Слава Богу, им понадобился тубист. — Он понизил голос и зашептал: — Сдаётся мне, что вы, кающийся грешник, впали в религиозный экстаз. При конторе капеллана имеется одно вакантное место. Вы как насчёт чтения молитв? Сильны?

Не знаю, чему я обрадовался больше: что есть возможность вырваться из слесарки или что Портер сохранил мне преданность, тогда как я подозревал, что он бросил меня в беде.

— Билл, клянусь дьяволом!.. Читать молитвы! Да я ещё и не на такое способен, только бы вырваться из слесарки!

Знал бы он, сколько мы молились, прося небесные власти избавить нас от ужасной работы по контракту!

Портер улыбнулся.

— Полковник, никогда не думайте, что я о вас забыл. Поверьте, я всеми мыслями был с вами каждый раз, как из подвала доносились крики какого-нибудь бедолаги.

Я взглянул на него, удивлённый явно ощутимым надрывом в его голосе. Его губы дрожали, а лицо посерело.

— Не могу. Ещё немного — и не выдержу, — сказал он.

За всю свою жизнь Портер выразил свою ненависть к существующей пенитенциарной системе всего несколько раз, и это был один из таких моментов. А ведь он знал об ужасающих злодеяниях, творящихся здесь, больше, чем какой-либо другой узник.

Портер был ночным аптекарем в больнице уже полтора года. Он видел изломанные, исковерканные тела, которые приносили из подвала, тела людей на грани смерти, запоротых, запытанных водой или замученных на дыбе. Он видел, как врачи борются за жизнь этих несчастных, только затем чтобы их потом опять мучили, пороли и пытали.

А когда какой-нибудь узник на пороге безумия делал попытку покончить с собой в своей камере, Портер был вынужден всегда сопровождать тюремного врача и помогать ему спасать жизнь заключённого. Подобные попытки случались чуть ли не каждую ночь и очень часто увенчивались успехом.

Конечно, сравнительно с другими принудительными работами в тюрьме, труд в больнице был не так физически тяжёл, но никакая, даже самая изнурительная работа не могла изранить сердце такого человека, как Портер, больнее, чем этот постоянный контакт с человеческим горем.

Он зачастую приходил в почтовое отделение и сидел там часами — бледный, безмолвный, отчаявшийся человек. Даже в дни блистательного успеха в Нью-Йорке Портер никогда не мог отрешиться от встающего за его плечами мрачного призрака тюремных стен.

Портеру удалось устроить меня при капеллане, но я провалился. Видно, мой путь в воскресную школу основательно зарос. Капеллан невзлюбил меня с самой первой минуты. Это было в среду в полдень. Священник и двое заключённых шли через приёмную в личный кабинет капеллана. Один из этих новоявленных боголюбцев был обычный хвастун и дебошир, посаженный за конокрадство, другой — дешёвый водевильный актёришка, перерезавший глотку своей жене. Не моего полёта птицы.

— Мы идём на молитву, — сообщил мне капеллан.

— Ну и идите, я тут при чём, — ответил я.

Он хмуро воззрился на меня, физиономия его побледнела от гнева. Он провизжал:

— А ты разве не собираешься молиться с нами?

— Не-а. Только не с этими подонками.

Нигер-конокрад, глоткорез и священник удалились в кабинет, где заключённые повалились на колени и принялись что-то бубнить и вопиять к Создателю.

Через час меня послали к заместителю начальника — получить наказание за дерзость и нарушение субординации. Но заместитель не стал меня наказывать. Он сказал:

— Не хочешь молиться — не молись. Тебя не затем засадили в кутузку.

Мне дали работу в почтовом отделении. Начальником у нас был Билли Рейдлер, который тоже угодил за решётку за ограбление поездов. На этой новой должности я обрёл относительную свободу и к тому же был ближе к больнице. Билл Портер, Рейдлер и я стали друзьями, и наша дружба прекратилась только со смертью — сначала Портера, потом Рейдлера.

Рейдлер был в тюрьме всеобщим любимцем. В бытность свою вне закона он наводил ужас на всю Индейскую Территорию. При этом он был строен, белокур и говорил голосом нежным, как у девушки. Большой мастер всяческих проказ, он обладал самым мягким и приятным характером из всех людей, которых я когда-либо встречал. В своей последней схватке с маршалами Рейдлер потерял три пальца на правой руке, две пули засели у него в шее, повредив позвоночник, и передвигался он теперь довольно неуклюже — у него развилась сенситивная атаксия, то есть расстройство координации движений.

А вот Билл Портер и в тюрьме оставался таким же замкнутым, каким был в Гондурасе или в Мексике. Ему нелегко давалось заводить друзей. Между ним и миром словно стоял непреодолимый барьер, и никому не было дано пробиться через это ограждение, защищающее его надежды, мечты и тревоги. И всё же он любил заключённых с лихим бандитским прошлым больше других узников. А всё потому, что бывшие бандиты до тонкостей познали искусство не вмешиваться в дела своих собратьев по профессии.

Там, в почтовом отделении, Билли Рейдлер, Портер и я провели много счастливых часов. Мне довелось наблюдать рождение нового Портера, который впоследствии стал О. Генри — выдающимся мастером доброй улыбки.

Произошло это довольно необычным образом.

Я принялся за мемуары о своих разбойничьих годах. Да вообще-то, каждый узник в кутузке пишет свою историю, каждому его жизнь представляется подлинной трагедией, выдающимся приключением, к которому все, несомненно, питают живейший интерес. Я выбрал для своей книги весьма впечатляющее наименование. Рейдлер был в восторге от моего литературного творчества. Он упивался моим «изящным слогом».

«Всадники Запада» неслись вперёд бешеным галопом. Некоторые главы содержали до 40 000 слов и ни одного мало-мальски значительного события. В других же едва набиралось семь-восемь предложений, а убийств при этом было столько же, сколько и слов.

Рейдлер настаивал, что в каждом абзаце должно быть по трупу, тогда книга, как он выражался, «пойдёт». В конце концов я затормозил.

— Если я и дальше продолжу мочить всех направо и налево, — сказал я, — на всей земле никого не останется.

— А я тебе говорю, что так надо! — возражал Рейдлер. — Вот спроси Билла Портера! Он тоже что-то там пишет.

Надо сказать, что на тот момент я считал себя куда лучшим писателем, чем Портер. Я даже не знал, что у Билла есть какие-то писательские амбиции.

Он зашёл к нам после полудня.

— Билли сказал мне, что вы что-то пишете, — проговорил я.

Портер бросил на меня быстрый взгляд и залился румянцем.

— Нет, я не пишу, — ответил он. — Так, балуюсь.

— О, всего-то? — снисходительно изрёк я, обращаясь к человеку, которому суждено было написать лучшие рассказы, которыми когда-либо зачитывалась Америка. — А я пишу одну вещь… Даже, фактически, почти закончил. Заходите ко мне, почитаю.